Комитет состоял из трех членов – самого Скригемура, маленького, сверкающего лысиной и доброжелательного, и двух солидных трезвомыслящих йоркширских бизнесменов. Осмотрев меня с ног до головы, они начали допрос. Я был в своей лучшей форме: спокойный, бдительный, убежденный, сдержанно настроенный на дело, но как личность – скромный, не выпячивающий тех преимуществ, которые я себе напридумывал, дающий возможность узреть со стороны те мои достоинства, которые я сам вроде как смутился бы в себе обнаружить. Да, я признал, что люблю детей, всегда с ними ладил, не только как член большой семьи, но и в своей обширной практике. При упоминании превосходных отзывов о моей персоне мне удалась мина удивления, несмотря на то что две лучшие рекомендации написал я сам. Да, я спокойно согласился с тем, что шахтерский городок Южного Уэльса, пожалуй, не такое уже социально привлекательное поле деятельности для амбициозного молодого человека. Тем не менее, как ни странно, городок стал для меня таковым: я специально выбрал это место для изучения пневмокониоза, добавив через паузу после того, как это заявление их накрыло: «Как вам, джентльмены, известно, эта группа легочных заболеваний включает антракоз, силикоз и туберкулез – которым особенно подвержены работники горнодобывающей промышленности».
За этим хорошо продуманным гамбитом наступила впечатляющая тишина; затем, обменявшись взглядами со своими напарниками, Скригемур заметил:
– Это важный для нас момент, доктор Кэрролл. – Потом, как бы едва ли надеясь на положительный ответ, он прочистил горло и неуверенно спросил: – Полагаю, что вы не очень-то знакомы с немецким языком, доктор?
Я улыбнулся, решив пойти ва-банк. Была не была…
– Aber, mein Herr, Ich können das Deutsch gut sprechen
[137].
Это их нокаутировало – никто из них не знал ни слова по-немецки. И прежде чем они очухались, я одарил их еще парочкой более непринужденных, хотя и не особо подходящих к случаю шедевров из моей маленькой зеленой книжицы, произнеся их скороговоркой:
– Entschuldigen Sie, mein Herr, können Sie mir zeigen wo der nachste Abort ist? (Извините, сэр, не можете ли вы показать-мне-где-ближайший-туалет?)
– Zimmermädchen, ich glaube unter meinem Bett ist eine Maus. (Горничная, мне-кажется-что-под-моей-кроватью-мышь.)
– Весьма убедительно, доктор. Весьма. – Это прозвучало от одного из тех непробиваемых типов. – Можем ли мы спросить, как вы приобрели такие языковые навыки?
– В основном при изучении легочных заболеваний по оригинальным немецким учебникам, – прожурчал я, зная, что взял банк, еще до того, как после короткого совещания, пока я ждал снаружи, они снова позвали меня, дабы поздравить и горячо пожать мне руку.
Разумеется, это было абсолютно постыдное действо. Пошлое, презренное, непотребное, совершенно непорядочное. Но когда ты чуть ли не стоял в очереди за пособием по безработице и когда тебя пинали семь лет подряд, то твое представление об этике становится несколько смазанным. И хотя утром я готов был восклицать «Mea culpa, mea maxima culpa»
[138], в тот же самый день я радостно упаковывал свою сумку для отбытия в Шлевальд. В конце концов, по своему обыкновению, я мог бы попробовать оправдаться. Иезуиты, которые отчасти несли ответственность за мое обучение, когда я был еще очень молод, вдохнули в меня самый практичный из своих принципов: что якобы цель оправдывает средства. И, используя данные мне средства, дабы произвести впечатление на этих достойных йоркширских джентльменов, я всего лишь применил надлежащие действия ради достижения надлежащей цели.
Таким образом, по крайней мере на данный момент, я счастливо пребывал здесь, в Шлевальде, благополучно встав на якорь в лечебнице Мэйбелле, дыша восхитительным горным воздухом и посматривая вокруг чуть ли не взором собственника. Это был один из тех прекрасных альпийских дней, когда полупрозрачный голубой свет заливал окрестности. На пастбище перед лечебницей, стоявшей высоко на южном склоне, осенние крокусы, со все еще раскрытыми лепестками, красили цветными пятнами ярко-зеленую траву, по которой устремлялись вниз, к реке, ручейки холодной прозрачной воды. В сосновом лесу за долиной игрушечный поезд, бегущий в Давос, начал медленный головокружительный подъем и встал, встретившись на крутом повороте с собственным хвостом: казалось – чтобы раскочегарить пары́, а на самом деле – чтобы пропустить встречный давосский поезд. Выше, на скале Гочнаграт, легкая россыпь раннего снега уже отмечала закат, превращаясь из золотой в насыщенно-розовую. В отдалении и намного ниже, крошечные по сравнению с горой, крыши деревни Шлевальд выглядели нарядно, а точнее – gemütlich
[139]. Если отбросить пышные описания, это было тепленькое местечко, и, вспоминая те шахтерские жилища, те абсолютно голые, без единой травинки, отвалы шлака, те круглосуточные звонки в больницу и тот голос из захолустной оперы, каркающий в твое полуразбуженное ухо: «Ах, дохтур холостой, я смерть как виноватая, что снова вас вызываю, но мне ни в жисть не вытащить голову этой сволочи», то здесь, пожалуй, было так же умиротворенно, как после хорошей дозы транквилизаторов. Мне нравилось это место, – по правде сказать, я был в восторге от него.
Молодая луна, бледная, как ломтик эмменталя, уже скользила в нескудеющем свете над хребтом, а издалека внезапно зазвучал альпийский рог. Это пастух сидит у своей одинокой хижины на верхних пастбищах с нелепой шестифутовой деревянной трубой, которая, как и шотландская волынка, своим звуком невыносима для барабанных перепонок, но ее голос, плывущий с холмов, полон магии. Вот опять он возник, вибрируя в неподвижном воздухе. Он берет тебя за живое своей глубокой протяжной печалью, теряясь вдалеке, заглушаемый вершинами. Он порывает с тобой, и внезапно ты тоже потерян. Ты погружаешься в себя, и есть шанс, что какая-то тайная мука выпростается из твоего подсознания.
У меня она одна и та же – как пытка и мистика: я на темной пустой улице неизвестного города и в мертвой тишине ночи слышу шаги за спиной, медленные, настойчивые, угрожающие. Я не могу обернуться и выплеснуть этот страх непонятного преследования, пока внезапно не залает собака, и все это по-прежнему со мной.
О, избавься от этого, Кэрролл, и оставайся счастливым. Никому не интересна твоя маленькая личная фобия, по крайней мере пока. Пришло время вернуться к чаю и сырнику с яйцом и хлебной крошкой.
Затем, повернувшись, я увидел, как кто-то прошел через сторожку – Ганс, сын почтмейстера; он ускорил шаги и теперь махал мне чем-то, что держал в руке. Письмом.
– Срочное, Rekommandiert
[140], Herr доктор.
Вероятно, это был мой ежемесячный оклад чеком, на сей счет у швейцарской почты не бывает сбоев.
