– Конечно, – соглашается Кейт и делает попытку улыбнуться. – И спасибо, что навестила меня. Всем вам спасибо, девочки. Вечер встречи позади, и вам лучше разъехаться. Чтобы не вызвать подозрений. А вообще Фатима права – нам действительно пора спать.
Кейт встает с дивана, Фатима поднимается по скрипучей лестнице. Кейт задувает свечи, гасит лампу. Я стою между двух окон, слежу, как Кейт убирает бокалы. Крепко держу Фрейю. Мне совершенно не до сна. Однако поспать надо – иначе завтра не будет сил на заботы о Фрейе, на обратную дорогу.
– Спокойной ночи, – произносит Тея, поднимаясь. Под мышкой у нее зажата бутылка, словно это у нее в порядке вещей. Похоже, Тея всегда в постель с бутылкой ложится.
– Спокойной ночи, – отзывается Кейт и задувает последнюю свечу.
И вот мы – в полной темноте.
Кладу Фрейю, сонную и потому отяжелевшую, на середину большой двуспальной кровати (когда-то на ней спал Люк). Иду в ванную, чищу зубы. Рухнуть бы сейчас в постель – но на зубах и языке налет.
Затем начинаю стирать тушь ватными дисками. Тонкая кожа вокруг глаз разглаживается от механического воздействия – однако обвисает, едва я убираю руку. Былой эластичности нет. Неважно, о чем я думала, входя сегодня вечером в школьные стены; неважно, что чувствовала – я больше не та, не прежняя девчонка. То же самое можно сказать о Кейт, Фатиме, Тее. Мы стали старше почти на два десятилетия; слишком долго мы влачили тяжкое бремя.
Умывшись, возвращаюсь в спальню. Крадусь на цыпочках – Фрейя спит, остальные, наверное, тоже; не хочу их тревожить. Из-под двери, ведущей в комнату Фатимы, пробивается полоска света. Останавливаюсь, уловив невнятное бормотание.
Сначала мне кажется, что Фатима говорит по телефону с Али; сразу становится неловко перед Оуэном. В следующий миг я вижу через щель, как Фатима поднимается с колен и сворачивает небольшой коврик. Ну конечно! Она молилась.
Ощущение, будто я вторглась в чужую жизнь. Делаю шаг от двери. Поздно: Фатима либо расслышала шум, либо заметила тень. Шепотом она спрашивает:
– Это ты, Айса?
– Я.
На пару дюймов приоткрываю дверь ее спальни.
– Из ванной шла. Не подглядывала, не думай.
– Я и не думаю.
Фатима аккуратно кладет молитвенный коврик на кровать. На лице у нее нечто вроде умиротворения, которого не наблюдалось в гостиной.
– И вообще, я ничего предосудительного не делала, – добавляет Фатима.
– Ты каждый день молишься, Фати?
– Да, по пять раз. В смысле, когда я дома – то по пять. А в поездках – как получится.
– Пять раз? – Вдруг понимаю, как постыдно мало мне известно о ее вере. – Хотя да… Со мной работают несколько мусульман, и они…
Что-то мешает договорить. Фатима – моя подруга, одна из лучших, из самых давних и самых верных, – а я почти ничего не знаю о ее жизненных ценностях. Что же, заново искать к ней путь?
– Сегодня я припозднилась, – с сожалением объясняет Фатима. – Ишу, то есть ночной намаз, следовало совершить часов в одиннадцать. Совсем потеряла счет времени.
– А это принципиально? – спрашиваю я с видом полной невежды.
Фатима пожимает плечами:
– Желательно каждый намаз совершать в установленное время. Но считается, если забудешь по объективным причинам, Аллах простит.
– Фатима… – начинаю я и сама себя обрываю: – Ладно, забудь.
– Что конкретно забыть?
Делаю вдох. Нет уж, хватит нелепых вопросов, хватит грубых вторжений в жизнь Фатимы. Прижимаю ладони к глазам.
– Пустяки, Фати.
И вдруг неожиданно для себя с жаром спрашиваю:
– Фатима, как ты думаешь, – он нас простит? В смысле, тебя? Аллах?
– За то? – уточняет Фатима.
Киваю.
Она садится на кровать, начинает заплетать косу. Есть в привычных движениях ее ловких пальцев что-то успокаивающее.
– Очень на это надеюсь. Коран учит, что Аллах прощает все грехи, если грешник искренне раскаялся. Мне еще каяться и каяться; но, что касается моего соучастия, я очень стараюсь искупить тот грех.
– Что мы натворили, Фатима? – шепчу я.
Вопрос не иронический и не риторический: я действительно вдруг перестала понимать смысл наших действий. Если бы меня спросили семнадцать лет назад, я бы ответила: мы пытались спасти подругу. Десять лет назад сказала бы, что мы совершили непростительную глупость, из-за которой я ночами не сплю, все боюсь, что труп обнаружится, что меня вызовут в полицию и станут допрашивать.
Но сейчас… когда труп действительно обнаружен, а допрос в полиции сулит попасть в ловушки, о которых мы и не подозреваем, – сейчас я совсем запуталась.
В одном я уверена: мы совершили преступление. Но вдруг наша вина не только в сокрытии трупа? Что, если это из-за нас Люк изменился до неузнаваемости?
Быть может, мы совершили преступление не против Амброуза, а против его детей.
Об этом я думаю, пробираясь на ощупь в комнату Люка. Эта мысль не отпускает меня, лежащую в его постели, глядящую, поверх головки Фрейи, в темный потолок. Снова и снова я спрашиваю себя: «Неужели в том как изменился Люк, виноваты именно мы?»
Закрываю глаза – и присутствие Люка становится осязаемым, вот как простыни, что льнут к моему разгоряченному телу. Люк – здесь; он находится в спальне незримо – однако не менее реален, чем мы вчетвером. От этой мысли мне должно бы стать жутко, а не становится. Ведь мужчина, что сегодня околачивался у мельницы, в моем воображении неотделим от долговязого, смуглого, золотоглазого юноши с хрипловатым, робким смехом, от которого сердце заходилось. Этот юноша никуда не делся – я узнала его, заглянув в налитые кровью глаза, уловила робость за пьяной бравадой и высказанной обидой.
Обнимая Фрейю, я слышу его слова – они болью отдаются в висках:
«А вот кому новость? Откуда в Риче взялось мертвое тело?»
«Стоит Кейт свистнуть – и вы примчались, как собачонки».
Но засыпаю я с другой фразой, и она-то заставляет меня прижать к себе Фрейю так тесно, что та всплакивает во сне.
«Если что, Айса, обращайся. Присматривать за ребенком… это легко. С удовольствием бы снова ее взял».
– В последний раз спрашиваю, Айса: поедешь со мной?
Фатима стоит на пороге, в одной руке держит чемодан, в другой – солнцезащитные очки. Отрицательно качаю головой, продолжая пить чай.
– Нет. Мне еще Фрейю собирать, вещи укладывать. Ты из-за меня опоздаешь.
Время – шесть сорок пять. Мы с Фрейей устроились на диване, в пятне солнечного света. Мы играем: я делаю вид, что отщипываю носик малышки, а потом приставляю его обратно. Фрейя шлепает меня по руке, пытается царапнуть своими крохотными, но остренькими ноготками, щурится от бликов на водах Рича. Нежно, но крепко стискиваю пухлые ручки – не хватало, чтобы Фрейя обожглась моим чаем! Ставлю чашку на пол.
