В этот список вторгаются другие воспоминания. Оуэн склоняется над детской ванночкой, льет теплую воду на темечко нашей дочки. Оуэн – добрый, Оуэн – умный. Оуэн любит меня. И Фрейю.
Фоном звучит тема моей вины. Я – лгала. Лгала Оуэну, изворачивалась, недоговаривала, юлила. Очень многое следовало открыть ему еще после знакомства, ну да это ладно. А вот ложь в последние несколько недель уже совсем из другой категории. Оуэн всегда был собственником – с этим не поспоришь, но сцен ревности не устраивал. Я сама его спровоцировала. Я сделала его ревнивцем. То есть не я одна – еще Фатима, Тея и Кейт. Мы вчетвером.
Так, погрузившись в себя, шагаю к деревне. Теряю счет ярдам. Наконец за клочьями тумана проглядывают стены, крыши и неизбежные сети – а я не ближе к принятию решения, чем была, покидая мельницу.
Заворачиваю за угол, к «Солтенскому гербу». Пальцы на ручке коляски окоченели. Разминаю их, смахивая с капора дождевые капли. Из паба слышна музыка. Это не радио, это что-то совсем допотопное – одышливый аккордеон, гнусавое банджо, жизнерадостные визгливые скрипки.
Распахиваю дверь – и музыка бьет в лицо почти осязаемо, заодно с запахом дыма, пива и тепло одетых, разгоряченных людей. Средний возраст посетителей – шестьдесят плюс, почти все – мужчины.
Они оборачиваются, но музыка не смолкает. Качу коляску сквозь дым и чад. Мэри Рен примостилась на барном табурете, смотрит на музыкантов, притопывает в такт джиге. Вот она меня увидела, кивает приветливо, подмигивает. Улыбаюсь, останавливаюсь – может, она что-нибудь скажет? Внезапно, словно впервые, замечаю: стены в пабе отделаны панелями. Сердце падает, потому что на ум приходят анонимные письма к Кейт. Да ведь любой из посетителей мог все эти годы усаживаться, как бы случайно, именно возле болтающейся панели; или, если эта панель – в коридоре, шантажист мог прощупывать ее по дороге в туалет. А проще всего это для владельца заведения.
Вспоминается ремарка Мэри насчет намерений пивоварни: продать эту землю, чтобы паб снесли, а на его месте выстроили таунхаус, где лондонцы станут покупать квартиры. Осматриваюсь. Краска на стенах облупилась, ковры и обивка вытерлись. Куда при таком повороте событий денется Джерри? Он здесь всю жизнь проработал; паб для него – единственный источник дохода. Джерри ассоциируется с этим пабом, а у него самого паб ассоциируется с планами на будущее. Джерри ведь больше ничего делать не умеет. Не знаю, в чем причина – в том ли, что на меня все пялятся, или в духоте и шуме, или во внезапном осознании, что шантажистом может быть тот, кто стоит по ту сторону барной стойки, но я лишь ощущаю приступ клаустрофобии. И даже паранойи. Все эти местные, эти сально ухмыляющиеся старики, эта барменша – вон, руки сложила, губы поджала – все они знают, кто я такая.
Пробираюсь к туалету, втаскиваю коляску. Дверь на тугом доводчике громко хлопает. Прислоняюсь к ней спиной. Прохлада и тишина охватывают меня. Закрываю глаза, мысленно внушаю себе: ты сможешь, ты выдержишь. Главное – не поддаваться на провокации. В следующий миг мои глаза открываются. Прямо передо мной – мутное зеркало, и в нем отражена туалетная дверь. На двери маркером написано:
Марк Рен – сексуальный маньяк!!!
Кровь приливает к щекам. Мне стыдно. Господи, как мне стыдно. Надпись старая, полустертая – но все еще читабельная. Мало того, кто-то зачеркнул имя «Марк» и ручкой нацарапал сверху звание – «сержант».
Почему я была так глупа? Почему раньше не понимала – ложь способна пережить любую правду, а уж в деревнях вроде Солтена люди вообще ничего не забывают. Это не Лондон, где прошлое без конца замарывают более свежими записями, пока исходник не исчезает вовсе. В Солтене помнят каждую мелочь; призрак моей ошибки будет преследовать Марка Рена пожизненно. Да и меня тоже.
Подхожу к умывальнику, плещу водой на лицо. Фрейя с интересом наблюдает. Наконец выпрямляюсь, смотрюсь в зеркало. Знаю, это моя вина. Но не только моя. И раз я могу принять эту вину – стало быть, могу и смотреть в глаза местным.
Открываю дверь, выхожу. Толкаю коляску прямо к бару.
– Айса Уайлд!
Сказано заплетающимся языком.
– А я-то, грешным делом, думал, ты еще на десять лет уехала. Ну и чего тебя снова к нам принесло?
Оборачиваюсь. Джерри улыбается из-за барной стойки, посверкивая золотым зубом. Впечатление, будто на этот зуб падают отблески огня в камине. Джерри натирает стакан – не чистым полотенцем, а какой-то ветошью.
– Здрасте, – выдыхаю я.
Фрейя лягается, вертится – после прохлады туалетной комнаты ей жарко. Сердитая, она умудряется сбить пухлой ножкой край капора коляски и издает торжествующий писк. Подхватываю ее, прижимаю к плечу, стараясь успокоить.
– Вы ведь не против младенцев в пабе, Джерри?
– Я только за, – ухмыляется Джерри, светя проемом меж передних зубов, дыша перегаром. – Если только младенцы пиво пьют. Ну, чего изволишь?
– У вас тут кормят? Или только поят?
– Как же, мы кормим. После шести. Хотя… – Джерри косится на часы. – Хотя уже пора. Держи меню.
Он шлепает на барную стойку засаленный лист бумаги с загнутыми уголками. Читаю: «Сэндвичи… рыбный пирог… краб в кляре… бургер с жареным картофелем…»
– Мне, пожалуйста, рыбный пирог, – наконец говорю я. – И еще… еще бокал белого вина.
А что такого? Уже почти шесть.
– Счет открываешь?
– Вроде того. Кредитка нужна?
Шарю в сумочке. Джерри смеется и трясет головой.
– Если что – из-под земли тебя достану.
Не знаю, как ему удалось придать затасканной фразе столь зловещее звучание. Улыбаюсь, киваю на второй зал, где есть пара свободных столиков.
– Я бы там села, если можно.
– Можно. Располагайся. Напиток сам принесу, а то как ты его потащишь с дитем на руках?
Киваю. Иду в дальний зал. Один из свободных столиков, тот, что ближе к двери, уставлен батареей грязных пинтовых кружек. А еще кто-то выбивал курительную трубку прямо на столешнице. Другой столик, в углу, не намного чище. В лужице пролитого пива, пойманная пустым стаканом, трепыхается захмелевшая оса; сиденье в собачьей шерсти. Зато здесь есть место для коляски. Переставляю посуду на соседний столик, промокаю лужицу салфеткой, устраиваюсь на сиденье вместе с Фрейей. Она мигом припадает к моей груди, бодается. Понятно: отложить кормление, как я рассчитывала, не получится. Фрейя решила: пора кушать. Не дашь ей грудь – поднимет рев. «Солтенский герб» – место неподходящее; правда, я неоднократно кормила в пабах, но это были лондонские пабы, в которых, хоть котенка к груди приложи, – всем параллельно. Вдобавок рядом был Оуэн. Здесь не Лондон, и я одна, и еще неизвестно, как посмотрят на дело Джерри и его завсегдатаи. Но выбора нет – Фрейя на грани. Расстегиваю кардиган, вожусь с бюстгальтером для кормящих, стараюсь обнажиться по минимуму. Наконец прикладываю Фрейю к груди и прикрываю и ее, и грудь полой кардигана.
