Фрейя тотчас начинает причмокивать – и на нас оборачиваются. Один старик, с седой бородой, пялится с неподдельным интересом. Кейт, похоже, не сгущала краски, говоря о похотливых старикашках, что сплетничают в пабе. Приближается Джерри, несет на подносе бокал белого вина и нож с вилкой, завернутые в полотняную салфетку.
– Надо бы это откупоривание на твой счет записать
[12], – ухмыляется Джерри, кивая на мою грудь.
Густо краснею, но умудряюсь хихикнуть.
– Извините. Она проголодалась. Вы ведь не против?
– Я? Ни боже мой! Да и остальные только рады лишний раз поглазеть.
Джерри издает плотоядный смешок, подхватываемый старичьем у барной стойки. Мои щеки, наверное, уже свекольного оттенка. Теперь, кажется, на меня пялятся все присутствующие. Один старик подмигивает, смеется, чешет промежность и шепчет что-то соседу, поводя головой в мою сторону.
Не лучше ли отменить заказ и убраться отсюда? Я почти готова это сделать, но Джерри ставит мое вино на стол и говорит:
– Кстати, напиток – за счет твоего приятеля.
Какого еще приятеля? Прослеживаю жест Джерри. У барной стойки сидит Люк Рокфор.
Заметив, что я на него смотрю, он поднимает кружку – дескать, твое здоровье. А выражение лица у него несколько… печальное, что ли? Не уверена.
Думаю об Оуэне. О досье на Люка. Что бы сказал Оуэн, войди он сейчас в этот паб? Под ложечкой противно сосет. Но прежде чем я успеваю обратиться к Джерри, он испаряется, а Люк слезает с табурета и направляется ко мне.
Бежать некуда. Выход из-за стола заблокирован: слева – коляска, справа – шумная компания. Но главное препятствие – это Фрейя, прильнувшая к моей обнаженной, прикрытой только полой кардигана груди. И Люк уже слишком близко. Я не могу даже подняться ему навстречу, не вызвав бурного негодования Фрейи.
Перед мысленным взором – окровавленная овца.
Перед мысленным взором – Фрейя, заходящаяся в истерике на руках у Люка.
Перед мысленным взором – рисунки.
В ушах – обвинения Оуэна. Лицо вспыхивает, но невозможно понять, что тому причиной – ярость или другое чувство.
– Послушай, – мямлю я, когда приближается Люк с пинтовой кружкой. Никак не выходит говорить твердо, я вжимаюсь в спинку стула и сползаю чуть ли не под стол. – Послушай, Люк…
– Прости меня, – перебивает он, останавливаясь. – Я свалял дурака. Нельзя было прикасаться к твоей дочке.
Лицо у него решительное, глаза в полумраке кажутся совсем темными.
– Я пытался помочь, но делал все неправильно. Сейчас я это понимаю.
Не таких слов я ожидала от Люка; мой гнев сдувается, как парус при штиле. Заготовленное «держись от меня подальше» теперь неуместно, а что еще сказать, я не представляю.
– Пожалуйста, прими от меня этот пустяк – вино. Мелочь, разумеется; просто я таким способом хочу помириться. Мне очень стыдно. Больше я тебя не потревожу.
Он разворачивается, но во мне поднимается волна некоего чувства – быть может, отчаяния, – и, к собственному изумлению, я выпаливаю:
– Подожди.
Теперь в лице Люка – настороженность. Он избегает моего взгляда, но мне в этом мерещится намек на надежду.
– Ты… ты тогда напрасно забрал Фрейю, – вымучиваю я. – Но твои извинения принимаются.
Люк – высокий, сутулый – навис над столом и молчит. В следующее мгновение он неловко склоняет голову – еще раз извиняется, – и тут наши взгляды встречаются. Может, виной всему – его неуверенность, его нескладная осанка: Люк напоминает мальчика-переростка, стесняющегося собственного вытянувшегося тела. Может, все из-за его глаз – в них пронзительная ранимость. Не знаю. Только Люк кажется мне прежним, пятнадцатилетним. И от этого сердце то пускается вскачь, то замирает.
Сглатываю болезненный ком – я почти привыкла к боли в гортани, наверняка это один из симптомов стресса.
Вспоминаю обвинения, брошенные мне в лицо Оуэном. Оуэн считает, я ему изменила. Что ж… Чувствую, как мной овладевает безрассудство.
– Люк, я… Может, присядешь?
Он не отвечает. Наверное, сейчас притворится, что не расслышал. И уйдет.
Но Люк сглатывает, задействует все шейные мускулы – совсем как я. И уточняет:
– Хочешь, чтобы я с тобой посидел?
Киваю. Он подвигает стул, садится, но кружку продолжает держать в руке. Взгляд устремлен на янтарную жидкость.
Повисает долгая пауза. На нас оглядываются, но присутствие Люка – словно щит, ограждающий от навязчивого любопытства. Фрейя сосет с несвойственным ей усердием, пихается кулачками. Люк прячет глаза.
– Новость слышала? – наконец спрашивает он.
– Новость о…
Дальше говорить я не в силах. Слова «труп», «останки» и тому подобные – непроизносимы. Люк кивает.
– Опознание завершено. Это Амброуз.
– Да, я об этом читала. – Снова сглатываю. – Люк, прими мои соболезнования.
– Спасибо.
Французский акцент сейчас особенно силен – так и раньше бывало в тяжелые моменты. Люк качает головой, словно вытряхивая непрошеную мысль.
– Не думал, что будет так… так больно.
У меня перехватывает дыхание. Совершенное чудовищно свежо в памяти. Вот он, наш приговор – пожизненно мучиться от воспоминаний. И знать, что Люк тоже мучается.
– Ты сообщил… своей матери?
– Нет. А зачем? Ей плевать. И вообще, какая она мать?
Люк говорит тихо и почти спокойно.
Делаю глоток вина, чтобы унять сердцебиение. Кажется, если бы сердце так не заходилось, то и комка в горле не было бы.
– Она… она наркоманка, да?
– Героинистка. Вдобавок еще и на метадон подсела.
«Метадон» Люк произносит на французский манер – «май-тадон», и в первую секунду я не понимаю. Затем, поняв, прикусываю язык. Черт меня дернул поднять тему! Люк молчит, смотрит на свое пиво. Что сказать, как спасти ситуацию? Он хотел помириться, а я ему напомнила обо всем, что навек утрачено.
Меня выручает молоденькая официантка. На подносе у нее пирог с рыбой. Девушка ставит передо мной тарелку и деловито, лаконично спрашивает:
– Соус нужен?
– Нет, – выдавливаю я. – Нет, спасибо. Все в порядке.
Пробую пирог. Тесто хрустящее, начинка нежная, явно со сливками. На верхней корочке застыл, оплавившись, тертый сыр. Но по вкусу – опилки опилками. Хлопья слоеного теста во рту преобразуются в жесткие крошки, рыбья кость царапает нёбо, когда я с усилием проталкиваю кусок в гортань.
