Как и следовало ожидать, развод Октавии побудил ее брата к действию, в результате перед римлянами он предстал агрессором и сам столкнулся с реальной проблемой. Едва успев создать репутацию великого спасителя, лично положившего конец гражданской войне в Риме, он вряд ли мог возобновить военные действия против согражданина-римлянина. Поэтому он решил обойти стороной Антония и нацелиться на Клеопатру как «внешнего врага». Она — иностранка, царица и женщина, и значит — по всем этим признакам должна отвратить от себя римский истеблишмент. Вот Октавиан и выдал себя за смелого борца против нее и, несмотря на то что города Бонония (Болонья) и Палестрина остались верными Антонию и Клеопатре, заявил, что все население Италии принесло ему торжественную присягу и выразило желание, чтобы он возглавил борьбу против владычицы Востока.
Играя на давнишней подозрительности Рима к Востоку, он сказал согражданам, что им грозит самая большая опасность, поскольку восточные орды Клеопатры могут в любой момент ворваться в их город. Вторя пророчеству из «Книг Сивилл» «О Рим, <…> срежет тебе госпожа копну волос твоих пышных, восторжествует тогда справедливость, и с неба на землю сброшено будет одно, из праха восстанет другое»
[532], верно служивший Октавиану поэт Гораций писал о Клеопатре, что «царица Капитолий мнила в безумстве своем разрушить, грозя <…> державе нашей смертью позорной»
[533].
Итак, добропорядочный «мужской» Запад готовился к походу против безнравственного феминизированного Востока, и недовольство, вызванное налогами, улеглось, когда преданный Октавиану Кальвисий начал расписывать, в какой развращенный мир втянула Клеопатра Антония. Кальвисий обвинял Антония в том, что тот под ее влиянием незаконно завладел библиотекой Пергама и подарил ей хранившиеся там свитки, заставил жителей Эфеса величать ее госпожой и владычицей и читал ее любовные письма в присутствии высокочтимых государственных мужей. Антоний, по его словам, обращал больше внимания на то, что говорила Клеопатра, а однажды, едва завидев ее, вскочил, не дослушав речь, которую произносил один именитый римский оратор, и отправился провожать царицу и даже растирал ей ноги на глазах многих людей.
Хотя большую часть этих обвинений Кальвисий выдумал, оратор Марк Валерий Мессала воспроизвел их в своем памфлете и еще добавил, что Антоний пользовался золотым горшком — «а уж на такую гнусность была не способна даже Клеопатра»
[534]. Там также говорилось, что он бегал за ее носилками в восточной одежде «с толпой уродливых евнухов»
[535]. Октавиан даже заметил, что «войну поведут евнух Мардион, Потин, рабыня Клеопатры Ирада, убирающая волосы своей госпоже, и Хармиона — вот кто вершит важнейшими делами правления»
[536].
Бывший союзник Антония и Клеопатры, Планк, «по болезненному влечению к предательству»
[537] переметнулся к Октавиану, оправдывая свой поступок тем, что больше не мог терпеть присутствия Клеопатры на совещаниях, но он и словом не обмолвился, как сам, намазавшись синей краской, ползал перед царицей по полу нагишом потехи ради. Планк тоже поведал сенату о мнимых преступлениях Антония. Он утверждал, что знает содержание его завещания, отправленного в Рим и хранящегося у девственных жриц богини Весты. После того как верховная жрица отказалась выдать завещание, Октавиан взял его силой.
Римские политики и государственные мужи знали толк в использовании подобных завещаний, будь то подлинных или фиктивных, при ведении дел с птолемеевским Египтом, и Октавиан устроил грандиозное шоу, зачитывая перед сенаторами некоторые подвергшиеся его редактированию статьи из завещания Марка Антония. Признав Цезариона законным сыном Цезаря, что уже было сделано во время пожалований, Антоний затем объявлял о желании оставить щедрое наследство своим детям от Клеопатры, тогда как по римским законам дети иностранцев не имели права наследования, о чем Антоний очень хорошо знал. Так что этот пункт был явно выдуман Октавианом. Под конец он объявил, что Антоний завещал похоронить его в Александрии с Клеопатрой, если умрет в Риме.
Даже если Антоний высказывал такое пожелание в частной беседе, то вряд ли оставил письменное доказательство в городе, где распоряжался его злейший враг. Хотя многие были возмущены таким грубым обращением со священными весталками и разглашением личного документа, мастерским пропагандистским ходом Октавиан достиг своей цели. Поверили ли римляне ему или нет, но у них хватило здравого смысла понять, что ситуация меняется вне зависимости от того, какие методы для этого применялись. Так что когда люди начали переходить на сторону Октавиана, сторонники Антония попытались минимизировать потери, решив, что можно заставить молчать Октавиана, если вывести из игры Клеопатру.
В Афины послали Гая Геминия, чтобы он срочно поговорил с Антонием, но Клеопатра, заподозрив неладное, задержала посланца. Когда наконец во время пира ему предложили изложить суть дела, он ответил, что «обо всем остальном следует говорить на трезвую голову, но одно он знает наверное, пьяный не хуже, чем трезвый: все пойдет на лад, если Клеопатра вернется в Египет. Антоний был в ярости, а Клеопатра промолвила: «Умница, Геминий, что сказал правду без пытки»»
[538].
Теперь Антоний все больше терял поддержку в Риме, а разговоры о том, что Клеопатра хотела перенести столицу в Александрию, породили убежденность, что она вознамерилась стать царицей Рима. Ей даже приписывали такую фразу: «Придет день, и я буду вершить суд на Капитолии»
[539], в историческом центре самого Рима. Такие истории подогревались оставшимися сенаторами и позволяли Октавиану осуществлять свои планы.
Отрешив отсутствующего Антония от власти триумвира и лишив его «полномочий, которые он уступил и передал женщине»
[540], осенью 32 года до н. э. Октавиан объявил Клеопатру врагом государства. Объявив войну тридцатисемилетней матери четырех детей, он прошел во главе процессии на Марсово поле к храму богини войны Беллоны, где произнес пропитанную ядом речь против египтянки. Затем, взяв обагренное кровью копье, метнул его на восток, символически целясь во вражескую территорию, если не в самого врага, «чудовище»
[541] Клеопатру, смертельного врага. Как отметил историк Вильям Тарн, «Рим, который никогда не боялся ни одного государства или народа, за всю свою историю страшился двух человек: одним был Ганнибал, а другим была женщина»
[542].
