В другой раз я очутился в тесной комнате, где прятался вместе с девочкой и всей ее семьей, в разрушенном войной городе. Заглядывал ей через плечо и читал ее мысли, которые она записывала в свой дневник. Она рассказывала о своих страхах, о своей любви, о прежней жизни. А мне казалось, что все это обо мне и что я сам мог бы написать эти строчки.
Каждый раз, когда я возвращал очередную книгу мадам Экономопулос, она спрашивала, что я о ней думаю. Я не понимал, зачем ей это нужно знать. Поначалу вкратце пересказывал содержание, самые важные сцены, называл место действия и имена героев. Она выслушивала с удовольствием, а мне не терпелось, чтобы она скорее дала мне новую книгу и я мог забиться в свою комнату и проглотить ее.
Но постепенно я начал рассказывать ей, что я чувствовал, какие у меня возникали вопросы, делиться своим мнением об авторе и героях. Так я продлевал наслаждение от книги, она как будто еще не кончалась. У меня вошло в привычку заходить к мадам Экономопулос каждый вечер. Благодаря чтению границы тупика раздвинулись, я снова задышал свободно, мир теперь простирался далеко за пределами тех загородок, где мы закуклились наедине с собой и со своими страхами. Я больше не ходил на пустырь, мне не хотелось видеть друзей, слушать их разговоры о войне и «мертвом городе», о хуту и тутси. Мы сидели в саду у мадам Экономопулос, под синей жакарандой. Пили за кованым железным столиком чай со свежеиспеченным печеньем. И часами напролет говорили о книгах, которыми она меня снабжала. Оказалось, я могу рассуждать о множестве разных вещей, которые, хоть я об этом раньше не подозревал, живут во мне. В этом зеленом шатре я учился понимать свои вкусы, желания, свое мировоззрение и мироощущение. Рядом с мадам Экономопулос я обретал уверенность в себе, она никогда меня не осуждала, умела выслушивать и ободрять. После долгой беседы, когда день клонился к закату, мы с ней гуляли по саду, как влюбленная парочка. Мне казалось, я иду под церковными сводами, а птичий щебет походит на молитвенный шепот. Мы останавливались перед ее дикими орхидеями, прохаживались между кустами гибискуса и зарослями фикусов. Цветочные клумбы предлагали обильную трапезу нектарницам и пчелам. Я подбирал сухие листья под деревьями — на закладки. Шли мы медленно-медленно, еле переставляя ноги по сочной траве, словно желая приостановить время. Между тем мгла опускалась на наш тупик.
24
Мама вернулась из Руанды в день, когда начался новый учебный год. Прямо после очередной акции «мертвый город». Дорога в школу была усеяна обуглившимися останками автомобилей, каменными глыбами, горелыми или еще дымящимися покрышками. Когда на обочине попадался труп, папа велел нам не смотреть в ту сторону.
Директор школы, сопровождаемый охранниками из французского посольства, собрал нас во дворе и объявил о новых мерах безопасности. Вместо живой изгороди из бугенвиллей, школу теперь окружала высокая кирпичная стена, которая защищала нас от шальных пуль, залетавших иногда прямо в классы.
Город жил в напряженной тревоге. Взрослые были уверены, что дальше будет хуже. Боялись, что события будут развиваться, как в Руанде. Поэтому все старались забаррикадироваться еще и еще лучше, повсюду вырастали новые заграждения, сетки, ворота, колючая проволока, все обзаводились сиренами и охраной. Весь этот арсенал служил гарантией того, что можно заслониться, отгородиться от насилия. Мы погрузились в странную атмосферу ни мира, ни войны. Привычные ценности утратили силу. Чувство опасности стало таким же обыденным, как голод, жажда или жара. Ярость и кровь соседствовали с повседневными делами.
Однажды в час пик я видел, как перед центральной почтой линчевали какого-то человека. Папа остался в машине, а меня послал забрать письма из нашей ячейки. Я скрестил пальцы, чтобы пришла весточка от Лоры. И вдруг прямо передо мной трое парней без всякой видимой причины накинулись на прохожего. Стали швырять в него камнями. Двое полицейских на углу равнодушно на это смотрели. Другие прохожие ненадолго останавливались, вроде как поглазеть на бесплатное представление. Один из парней схватил лежавший под плюмерией здоровенный камень — на таких обычно сидят продавцы сигарет и жевательных резинок. Несчастный пытался встать, и тут этот булыжник проломил ему голову. Он растянулся навзничь на асфальте. Грудь его под рубашкой три раза судорожно дернулась — он старался вдохнуть. И все. Нападавшие преспокойно зашагали дальше, прохожие тоже пошли по своим делам, обходя труп, как знак дорожных работ. Кипучая городская жизнь продолжалась: люди суетились, делали закупки. Мостовые были забиты машинами, сигналили автобусы, уличные торговцы предлагали воду и пакетики орешков, влюбленные проверяли свои почтовые ячейки, надеясь на письмо, какой-то мальчишка покупал белые розы для больной матери, какая-то женщина торговала томатной пастой в банках, из парикмахерской выходил молодой человек с модной стрижкой — с некоторых пор одни люди убивали тут других совершенно безнаказанно, под неизменно ярким солнцем.
«Ренджровер» Жака въехал во двор, когда мы сидели за столом. Из машины вышла мама. Мы ничего не знали о ней целых два месяца. Она изменилась до неузнаваемости, исхудала. На ней была небрежно намотанная юбка-платок, широченная светло-коричневая рубашка, босые ноги покрывала грязь. Вместо изящной, элегантной молодой горожанки, какой мы ее помнили, перед нами стояла чумазая крестьянка, только что со своего огорода. Ана сбежала с крыльца и прыгнула с ней обниматься. Мама от этого чуть не упала — она еле держалась на ногах.
Лицо ее осунулось, глаза потускнели и провалились, кожа сморщилась. На шее в вырезе рубашки виднелись какие-то красные пятна. Она постарела.
— Я нашел ее в Букаву, — сказал Жак. — Ехал в Бужу и вдруг вижу на дороге, у самого города — Ивонна!
Жак старался на нее не смотреть. Будто она ему внушала отвращение. Ему было не по себе, он спешил выговориться и все подливал себе виски. От жары на лбу у него выступили капли пота. Он утирал лицо полотняным платком.
— Букаву и в обычное время тот еще муравейник, но теперь… смотришь — и глазам не веришь, это что-то невообразимое, Мишель! Какая-то людская свалка. Каждый квадратный сантиметр — образчик вопиющих бедствий. На улицах сто тысяч беженцев! Нечем дышать. Ни клочка свободного места на тротуаре. И исход продолжается, каждый день стекаются тысячи людей. Бесконечный поток! К нам из Руанды хлынули два миллиона женщин, детей, стариков, коз, интерахамве
[22], бывших армейских офицеров, министров, банкиров, священников, калек, преступников и невиновных, кто их разберет… Бедные люди и мерзавцы всех сортов. Они оставили за спиной, в стране холмов, стаи собак-трупоедов, трупы растерзанных коров и миллион убитых людей и пришли сюда, где их встретили голод и холера. Так и думаешь, не превратится ли озеро Киву в сточную яму!
Протей накладывал маме говядину с картофельным пюре, и тут Ана задала вопрос, который волновал нас всех:
— А тетю Эзеби с детьми ты нашла?
