Последняя поэма из «Пятерицы» Низами снова рассказывает о персонаже из Фирдоуси, о сасанидском шахе Бахраме Гуре, знаменитом охотнике, свирепом, как дикий осел, на которого он охотился. Однако большая часть поэмы — это семь увлекательных сказок, рассказанных семью принцессами, к которым посватался Бахрам (увидев однажды их портреты) и получил согласие; семь принцесс олицетворяют семь Регионов мира — в данном случае, Индию, Китай, Туркистан, славянские территории, Иран, Рим (Европу) и Магриб (арабские земли и регионы Африки, заселенные чернокожими, в этот список не входили) — что, таким образом, говорило о доблести Бахрама Гура и романтике чуда и экзотики.
Еще более далеким от формальной учтивости был язык лирической поэзии — обычно облеченной в форму четверостиший (рубаи) или коротких стихотворений (газель). Здесь — область личных чувств, а не публичной чести. Но и тут все определял этикет, так как поэзия — по определению, так как ее читали вслух перед аудиторией, — по сути, не была частным явлением. В стихотворениях чувства могли передаваться необычайно тонко; и, поскольку практически все зависело от того, какие образы использованы, понимание стихотворения определялось осознанием глубины, придаваемой каждому образу. Красивое лицо называлось полной луной, статная фигура — кипарисом, страстной и безнадежной любви соответствовал образ поющего соловья (дрозда), влюбленного в недоступную, но прекрасную усыпанную шипами розу. У древнеиранского шаха Джамшида (в интерпретации Фирдоуси) была волшебная чаша, в которой он мог увидеть все происходящее в мире; одно упоминание этой чаши могло вызвать множество ассоциаций, связанных с содержанием истории. (Кроме того, Джамшид изобрел вино.) Другой древнеиранский царь, Фаридун, упоминался, чтобы навеять ассоциации с долгой жизнью и благополучием: в юном возрасте он отомстил за Джамшида чудовищу Заххаду (тот сверг Джамшида); затем он благополучно правил миром тысячу лет. Однако в преклонном возрасте он разделил свое царство между тремя сыновьями, двое из которых зарезали третьего и были убиты его мстителями; потому Фаридун провел остаток дней, глядя на черепа своих троих сыновей. Эти упоминания и сравнения воспринимались совершенно естественно; важнее то, как поэт организует их, насколько искусно он с их помощью выстраивает собственную яркую и эмоциональную картину. Наиболее типичным сюжетом для газели была, естественно, любовь (по определению это всегда была любовь к молодому человеку или к мальчику; главным же героем обычно являлся поэт, как мужчина; упоминание о любви к женщине считалось непристойным). (Существовали и женщины-поэты, но редко.) Однако темами газелей становились и многие другие вещи — в первую очередь, пьянящее вино или даже тоска; часто поэты оплакивали безвременно почивших жену или сына, говоря о них с глубокой нежностью
[267].
Суфизм и житейская мудрость: поэзия Саади
Персидская поэзия и даже проза испытывали все большее влияние суфийского образного ряда. Он присутствовал уже в литературе, рассматриваемой нами сейчас, и был призван вызвать в человеке те или иные чувства. То же характерно и для поэзии, которая создавалась не ради соблюдения придворного этикета, а для выражения вечных истин. В течение нескольких поколений после падения высокого халифата в персидской литературе не наблюдалось чрезмерной увлеченности религиозными вопросами. Религиозный дух, каким мы обнаруживаем его у Фирдоуси, к примеру, отражал ислам в его упрощенной и обобщенной форме (заключавшейся в принятии божественной воли как главенствующей); никакие характерные особенности не определялись, так что суть ислама легко можно было передать и зороастрийской терминологией. Но когда пропитанное суфизмом общество первой половины Средневековья окончательно сформировалось (с XII в. и далее), влияние суфизма в творчестве выдающихся поэтов становилось все ощутимее.
Суфийские духовные ценности облекались в форму газелей и рубайат; в более свободной форме маснави поэты иногда подробно излагали суфийские теории и метафизические положения. У поэтов не существовало устойчивой иерархии; их произведения не становились монументальной литургией, а служили выражением духа личной инициативы и индивидуальной интерпретации, свойственного суфизму как децентрализованному всенародному движению. Но поэты приобретали исключительную популярность и (как минимум после своей смерти) часто приобретали авторитет суфийских святых. Люди, которые были, прежде всего, суфиями, подобно Руми, иногда тоже вносили вклад в такую поэзию. (Несомненно, поэзия высокохудожественного уровня, в свою очередь, способствовала росту престижа суфизма.)
Поэты научились пользоваться языковыми средствами очень изящно и виртуозно. Экстатический характер суфийских суждений и устремлений отразился и на поэтическом стиле; формировались многочисленные типичные образы — иногда заимствованные из более светской поэзии о любви и вине, — используемые чрезвычайно тонко. В стихах поэтов-суфиев дождевая капля, символизируя душу человека, падала в океан божественной селенной тысячами разных способов; соловей то и дело пел о своей любви к розе божественной красоты, но едва ли чаще, чем мотылек жертвовал собой ради страсти к пламени свечи — всепоглощающему и непреодолимому огню Божественного величия. В конце концов почти все поэты, о чем бы они ни писали, стали пользоваться этими многозначными образами, чтобы наделить любую, даже самую простую бытовую тему, оттенком суфийской обращенности во внутренний мир. Разнообразные элементы образовывали самые сокровенные сочетания, какие можно найти только в живой человеческой душе. Наконец (как мы увидим далее), у таких мастеров, как Хафиз, становится трудно (или, точнее говоря, неактуально) отделять мирское от духовного. Такое применение суфийской теории было вполне оправданным, учитывая то, что суфиям была свойственна тенденция считать все мирские предметы или страсти проявлением непостижимой для человеческого разума реальности и любви, которая бессознательно ищет Бога в Его многоликом мире. Такие стихи, как бы сильно ни бросались в глаза их очевидные темы, лишенные воображения исследователи более поздних времен толковали как чисто религиозную аллегорию: так, даже в пикантных стихах, приписываемых Омару Хайяму, некоторые ученые механически выделяли то, что можно толковать как суфийский образный ряд, и отрицали какое-либо чувственное начало.
Позже персидская поэзия испытала столь сильное влияние суфизма, что даже однозначно светские стихи писались в манере суфийских. Вкрапления суфийских образов воспринимались как нечто само собой разумеющееся.
Фарид ад дин Аттар (ум. в 1190 г.) — самый уважаемый (после суфия Джаляляддина Руми, который многому научился у него) из тех поэтов, кто писал целиком и полностью в суфийском ключе. Сам Аттар не был в полном смысле практикующим суфием, и некоторые из его стихов не посвящены непосредственно суфизму; основная их масса чествует суфиев и прославляет их учения. Наиболее значимые произведения Аттара написаны в жанре маснави и объединены общим сюжетом, который обогащают многочисленные побочные истории, составляющие основу его работ. Многие произведения, созданные другими авторами, приписывают Аттару, и определить, какие из них действительно принадлежат ему, посложнее, чем в случае с большинством других поэтов, однако нет сомнений, что величайшие из приписываемых ему работ и правда написаны именно им.
