Стратегическая ситуация в целом не созрела для дальнейшей экспансии, но как этот факт породил решение прекратить ведение военных действий? Невозможно представить себе, что Карл Великий или Людовик Благочестивый сидели над картой (особенно потому, что они, вероятно, ее не имели) и провели тот же самый анализ, что и мы только что. Ответ, я думаю, кроется в том, что захватнические войны активно велись политически значимым классом землевладельцев, который обеспечивал основную часть армии. Тот факт, что экспресс Каролингов достиг буферной зоны экспансии, стал бы для них жизненным опытом, приняв весьма ощутимую форму увеличившегося числа жизней, положенных за понижающийся уровень прибыли. А так как эти люди оказывались политически значимыми и некоторые из них регулярно общались со своими правителями на ассамблеях, то самой вероятной априорной моделью того, как на самом деле прекратилась экспансия, стало бы нарастание сопротивления дальнейшим войнам, вынудившее правителей остановиться. И если поискать, то можно найти небольшое доказательство, которое демонстрирует в действии именно этот процесс. Например, Людовик Благочестивый принял решение послать Гуго Турского и Матфрида Орлеанского – двух главных сподвижников Лотаря – воевать в Испанию, что вызвало немало подозрений и гнева Лотаря и привело его к открытому бунту. На их взгляд – и на взгляд Лотаря, исключение из внутренней политической жизни стало играть более важную роль, чем любые выгоды, которые можно было получить от участия в захватнической войне.
И это, на мой взгляд, добавляет еще один важный штрих к анализу. Магнаты со своими военизированными отрядами из мира Каролингов на самом деле действовали, держа одновременно в голове пару уравнений затраты – выгода. С одной стороны, они подсчитывали потенциальные доходы и потери от ведения войны за пределами своей страны, но с другой – сравнивали свой полученный ответ с таким же подсчетом в отношении потенциальных затрат и прибыли от политических интриг на родине. Военное уравнение не только давало гораздо более отрицательный результат начиная с 800 г., но с 810-х гг. или, безусловно, с divisio regni
[248] 817 г. самое позднее внутреннее политическое соотношение двух факторов выглядело гораздо более позитивным. И пока был один правитель, акции и облигации на фьючерсном рынке политической лояльности неуклонно поднимались в цене, притом что три наследника искали себе сторонников – тенденция, которую только ускорило появление Карла Лысого. Поэтому, на мой взгляд, политическое давление со стороны военной элиты и остановило экспансию, так как она стала приносить меньшее вознаграждение, а потенциальная плата за продажу своей лояльности на внутреннем рынке все росла. И последнее конечно же приносило награды в местной валюте, которую высоко ценили наши магнаты, и означало, что им не придется переходить через Эльбу или Пиренеи. Поэтому настоящая история конца экспансии состоит не столько в прекращении насилия, сколько в смещении ее фокуса с внешних врагов на внутренних, и это лишь подчеркивает, насколько на самом деле стремительно приближался конец монархии Каролингов
[249].
Создание Европы и конец империи
В целом история этих трех попыток реставрации Римской империи наводит, как мне кажется, на одно заключение. К концу первого тысячелетия уже нельзя было создать имперские владения на просторах Европы в том же географическом масштабе, которого достиг Рим, использовавший демографическую и экономическую базы на Средиземноморье, чтобы завоевать всю Западную и Южную Европу и запугать, кроме того, большую часть ее не столь развитых северной и центральной зон. К 1000 г. в результате подъема ислама единство этой политической базы оказалось раздробленным – ее южные берега были отделены от остальной территории, и крестец Восточной Римской империи превращен в средневековую Византию как своего рода государство-преемник, подобное любому королевству в Западной Европе.
Но даже если Средиземноморье осталось бы объединенным, оно уже не обеспечило бы достаточно ресурсов, чтобы господствовать над Западной Евразией на хоть сколько-нибудь аналогичном уровне. Приблизительно к моменту рождения Христа, когда Рим стал империей, в Северной Европе существовали три отдельные зоны развития. И в них демографические, экономические и политические процессы шли не так интенсивно, как в новой Средиземноморской империи. К 1000 г. разрыв в развитии этих зон сильно уменьшился, и общая стратегическая граница, существовавшая ранее у средиземноморского государства, исчезла. Плотность населения на территории, которая была западной латенской областью тысячу лет назад, и на отдельных частях старой северо-центральной области – в центральных регионах Оттонского рейха, доходящего на востоке по крайней мере до реки Эльбы, к этому моменту превзошла плотность населения в Средиземноморье, как это ясно показывает жизненный путь Карла Великого и Оттона I. Западная и Северо-Центральная Европа теперь стали основой государств, которые могли напасть на Италию и Рим, а не наоборот. И если третья зона Северной и Восточной Европы все еще отставала (но никто такого соревнования не устраивал) в том смысле, что ее потенциальные ресурсы были далеко еще не полностью мобилизованы, образ жизни в ней также преобразился до неузнаваемости. Территория, которая являлась местом проживания небольшого, рассеянного по ее просторам населения – простых земледельцев железного века (мир, который был настолько отрезан от остальной Европы в первой половине тысячелетия, что его археологические остатки не показывают ни малейших признаков контактов с Римом), теперь обеспечивала гораздо большее население, все более разнообразную экономику и свои собственные грубые политические структуры.
Все это привело к перевороту в существующих региональных равновесиях стратегической силы, который зашел уже так далеко, что, даже если северу и востоку по-прежнему не хватало сложности и интенсивности сельскохозяйственной и иной экономической деятельности, присутствовавшей на западе, новые династии все еще имели в своем распоряжении достаточную политическую опору, чтобы отражать имперские посягательства с запада. В конце X–XI в., например, Оттонский рейх оказался втянутым в сложные дипломатические отношения с новым государством, которое строила в соседней Польше Пястская династия. Отношения колебались между дружбой и соперничеством, и из них двоих Первый рейх был, без сомнения, более могущественным. Но когда дипломатия уступила конфликту, рейх не счел возможным просто завоевать государство Пястов. И хотя на него воздействовало культурное влияние рейха в форме христианства, Польское королевство находилось слишком далеко и было слишком крепким, чтобы просто пасть под натиском военной силы. Вот что на самом деле мы видим в конце первого тысячелетия: Европа начала складываться как территория существования более или менее равных обществ, вовлеченных в сложные политические, экономические и культурные взаимодействия. Старые серьезные дисбалансы остались в прошлом, и, как результат, уже невозможно было основать господствующую империю в каком-то одном уголке европейских просторов, где процесс развития шел бы быстрее, чем на остальной территории.
