Я хотела показать карты ребятам, но Призрак не разрешил. Сказал, что с этим стоит повременить. Но когда придут девочки, я им, конечно, покажу. Может, даже и погадаю.
Эх, зря я заговорила о знаках – левая нижняя вышла довольно угрожающей, Башня, причем то, что она выпала в прямом положении. Башня – карта разрушений, ударов, катастроф. Так, нужно срочно понять, что это значит? Раскрытие какой-то тайны вызовет катастрофу? Не надо нам никаких катастроф. Вот только их нам и не хватало.
Я вынула карту и положила между Башней и Жрицей. Ну, и что это проясняет? Вышло Колесо Фортуны, да еще и в перевернутом положении. Это могло быть плохим знаком, могло означать просто ожидание, кто его знает. Ладно, остались две карты, самые важные, и, полагаю, это будут не старшие арканы, ведь в колоде осталось три дамы, три рыцаря и по четыре короля и пажа. То есть шестнадцать против пятнадцати, вероятность – один к одному, а с учетом непрерывного выпадения старших арканов до этого – и больше.
Но я все равно боялась. Такова человеческая природа – жаждать узнать свое будущее и бояться в него заглянуть. Когда Один заглянул в колодец Мимрира, он потерял глаз. Моя маленькая тайна – я, как и все мы, записалась на повторную имплантацию и, кроме всего прочего, готовилась сделать то же, что и Один, – отдать глаз в обмен на возможность видеть… нет, не прошлое, не будущее, нечто более важное.
Если бы древнегреческие парки (не помню, или они у них именовались мойрами?) действительно существовали, они бы пряли не судьбу, в которую я не верю от слова совсем (странно, да?), а нити вероятностей. Мир заполнен этими невидимыми нитями, и какая из них заструится между пальцами, таким и будет твое будущее.
Манили меня две дороги, но я неторную выбрал в иные края, и прочее сразу утратило смысл
[22].
И теперь я хотела отдать глаз, чтобы новым видеть эти нити. Чтобы я могла делать чуть более осознанный выбор, чем раньше. С теми глазами, что у меня есть сейчас, я слепая. Мне нужен особый глаз. И я его получу – но как я буду смотреть им, когда боюсь даже открыть очередную карту?
Я прикрыла глаза и положила карту рубашкой вверх на стол справа от наших с Призраком карт. Потом перевернула.
Когда-то я очень любила эту франшизу, несмотря на отчаянно страшных героев. Того, что был нарисован на карте, звали Chatterer
[23], и он родился несчастным больным и слепым уродом, чтобы через страх и боль стать фаворитом Левиафана (я усмехнулась – Левиафаном в этой франшизе назывался владыка ада, и так же называется наша станция). А в этой колоде чаттерер символизировал пятнадцатый аркан классического Таро – дьявола. Плохо. Точнее, было бы совсем плохо, если бы карта находилась в прямом положении, но она оказалась как раз опрокинута. Уж лучше перевернутый дьявол, чем прямой.
Я глубоко вдохнула и вытащила последнюю карту расклада.
…Чаще всего его изображают в совершенно ином виде, потому я даже не сразу поняла, что за карта вышла последней в колоде, хотя знала и любила фильм, из которого был взят этот персонаж. На меня грустно смотрел молодой мужчина с правильными чертами мужественного лица, и лишь глаза – глаза его были недобрыми. Что неудивительно, учитывая то, кем он был. На меня, слегка прищурившись, смотрел Азраил Ак-Сардар, последний вампир Средиземноморья и главный антагонист одноименного фильма.
В этом раскладе он символизировал собой XIII аркан – Смерть
[24].
Призрак
Джинн остановился в проходе и приложил руку к стене – модифицированную, само собой.
– Чисто, – сказал он. – Мы уже пять минут идем по части станции без единого вкрапления шаббанита.
– И что это значит? – спросил я. Он пожал плечами:
– Что мы можем поговорить. Следящие устройства здесь, конечно, есть, но я их блокирую. С шаббанитом сложнее, но я тут придумал одну фичу… кстати, как ты относишься к тому, чтобы мы с Купером на досуге немного покопались в электронике Цезаря? Сам он не против, но сказал, что такие вопросы надо с тобой решать.
– Che cazza, конечно, со мной! – ответил я. – Спасибо, что вообще спросил.
– Не злись, – примирительно сказал Джинн. – Ясен перец, без твоего разрешения я с Цезаря даже пыль не сотру.
– Я не злюсь, – сказал я, – но нервничаю, и не понятно, quo cazza. Тебе не кажется, что стало холоднее?
Джинн хохотнул:
– Конечно, стало. Эта часть станции не имеет собственных систем жизнеобеспечения, тут и воздух-то только потому, что из соседних отсеков перетек. А температура сильно ниже нуля, ты что, не заметил пар, который мы выдыхаем?
– Я не об этом, – сказал я. – У меня внутри похолодело. Ладно, cazzo a lui… интересно, что тут вокруг нас?
– Палубой ниже – реакторы, – ответил Джинн. – Ты разве сам не чувствуешь?
– Давно уже, – ответил я. – Там еще два синхрофазотрона и все системы жизнеобеспечения. А вот это что?
– Сейчас посмотрим, – бросил Джинн, когда мы возобновили движение. – Я чувствую здесь неподалеку инфопанель, кажется, футов триста в том направлении.
Мы прошли по коридору дальше, и действительно обнаружили инфопанель – в тупике между двух дверей. Джинн поколдовал над ней, и инфопанель ожила – появился голоэкран, наполненный кучей каких-то символов, – похоже, машинный код или un po’di cazzatta…
Джинн присвистнул:
– Факн’щит…
– Что? – спросил я.
– Бро, это коктейль Рогозина, – ответил он. – Здесь его миллионы галлонов, прикинь?
– Cazzarolla, – признался я. – Madre di putana, на хрена им столько?
– Если все это добро выбросить на рынок, за вырученные деньги можно купить Америку, а Австралию получить на сдачу, – задумчиво сказал Джинн. – Я понимаю, почему у Проекта нет проблем с баблом – по ходу, Лорд научился синтезировать коктейль Рогозина, иначе откуда у него столько?
– Quo cazzo откуда, – сказал я. – Главное, зачем ему столько? Хотя разместить это monte di merda в космосе со стороны Лорда разумно – если оно рванет на Земле, получится такой маленький Йелоустоун…
– …с другой стороны, – задумчиво сказал Джинн, – если, допустим, «Левиафан» – не орбитальная станция, а корабль, то топлива ему нужно много. Теоретически, движки вроде изидовских, если их пропорционально увеличить, вполне подходят для межпланетных перелетов. Уж не хочет ли наш Верховный куратор прогуляться до Плутона?
