В Париже у Строгановых 7/18 июня 1772 г.
[358] родился сын Павел. О первых годах его жизни нам почти ничего не известно. Историки семьи Строгановых дают весьма противоречивые сведения даже о ее составе. Так, в литературе высказывались разные точки зрения относительно того, был ли Павел единственным ребенком в семье или имел еще и сестру. Некоторые из авторов вообще не упоминали о ней. Н.М. Колмаков же утверждал: «7 июня 1774 года у графа Строганова родился сын Павел, – была еще и дочь Наталия, но она умерла в молодых летах, не оставив после себя никаких следов своего существования»
[359]. О Наталии как единственной сестре П.А. Строганова сообщали также великий князь Николай Михайлович и Т. Меттерних
[360]. А вот в работе Ф.А. Волегова и А.А. Дмитриева, пермских историков рода Строгановых, сообщается, что детьми графа Александра Сергеевича были «…дочь, графиня София Александровна, скончавшаяся 16 лет, и сын, граф Павел Александрович»
[361]. Это мнение представляется мне наиболее близким к действительности. Среди личной корреспонденции П.А. Строганова, хранящейся ныне в РГАДА, есть два письма Софьи Строгановой от 16 апреля 1787 г. и 8 мая 1789 г., написанные детским почерком по-французски и адресованные «дорогому брату»
[362]. Софья Александровна родилась, по-видимому, в июле 1778 г.: именно в это время в Париже, где тогда жил с семьей граф Александр Сергеевич, получили распространение шутливые стихи его друга, аббата Рузо «Православное крещение. Посвящается г-ну графу Строганову, русскому вельможе, по случаю крещения его дочери»
[363]. Относительно же даты и обстоятельств ее смерти каких-либо определенных сведений мне найти не удалось. Отмечу лишь, что она не была похоронена на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге, где находятся могилы большинства других представителей рода Строгановых, умерших в XVIII–XIX вв.
[364]
Впрочем, год рождения и самого Павла Строганова приводится в литературе по-разному. Как мы уже видели выше, Н.М. Колмаков указывал 1774 г. И это отнюдь не опечатка. Именно такая дата была, очевидно ошибочно, проставлена на надгробном памятнике Павла Александровича, тогда как сам он считал своим годом рождения 1772
[365].
Для воспитания Павла (в семье его звали Попо) граф А.С. Строганов и пригласил Ж. Ромма. Судя по свидетельству Ж. Демишеля, граф Строганов хотел предложить Ромму должность воспитателя сына еще в 1777 г., но тогда эта идея не встретила понимания у графини
[366]. И лишь теперь это предложение было сделано официально. Оно ввергло Ромма в бездну сомнений, выбраться из которой ему помогли лишь его парижские покровители:
Прежде чем произнести окончательное «да», которое должно было вырвать меня из общества, где я нашел истинных друзей; которое должно было воспрепятствовать всем моим связям с учеными, установить каковые мне позволили моя свобода и вкус к просвещению; которое должно было вынудить меня оставить родину, добавив огромное расстояние к тому, что уже отделяет меня от всех вас, моих дорогих друзей и родственников; которое должно было открыть передо мною стезю утомительную, долгую и тернистую; которое должно было заставить меня пожертвовать своими вкусами, взглядами и бытием ради ребенка, за коего мне придется отвечать до гробовой доски; – прежде чем произнести это «да», ужасное для меня, поскольку оно должно было изменить все мое существование, я пребывал в страхе и колебаниях. Я нуждался в дружеской поддержке тех, кто здесь желает мне блага; я нуждался в моих нынешних друзьях, наставлявших меня своими советами каждый день, каждый миг. Чем больше на меня нажимали, тем более нерешительным я становился, и до сих пор оставался бы таковым, если бы благоразумие и мудрость графа Головкина и госпожи графини д’Арвиль не вывели меня из состояния тяжких раздумий. Благодаря их заботам я отринул сомнения и дал согласие, а все мои представления поменялись: я вижу теперь в этой ситуации лишь преимущества для себя – вполне реальные, но еще больше таких, о которых я не могу и мечтать
[367].
Абстрагируясь от патетической риторики этих строк, выделим их основную мысль: наиболее решительными сторонниками подобного выбора Ромма выступили его главные покровители – граф Головкин и графиня д’Арвиль. А это означает только одно: те друзья Ромма, кто имел доступ в высшие государственные сферы, кто не жалея усилий «лоббировал» там его проекты и, соответственно, гораздо лучше него самого мог оценить их реальные шансы на успех, сочли претензии своего риомского друга на научную карьеру во Франции лишенными каких бы то ни было перспектив, почему и посоветовали ему прекратить тщетную погоню за журавлем в небе и предпочесть ему русскую синицу.
Что же касается риомских друзей и знакомых Ромма, то взбалмошный и впечатлительный Дюбрёль, получив известие о его будущей поездке в Россию, разразился многостраничными оханьями и причитаниями («Ваше письмо выпало у меня из рук, и я не знал, что подумать и что сказать…» и т. д., и т. п.
[368]), однако другие, более реалистично настроенные, прореагировали гораздо спокойнее, расценив сей выбор как наилучший в сложившейся ситуации. Типограф А. Салль, например, счел нужным поздравить Ромма «с важной и почетной должностью, которая Вам доверена, и с теми преимуществами, которые из этого воспоследуют для Ваших домашних дел»
[369]. И он был совершенно прав. Сколь бы пугающим для французов ни казалось путешествие в далекую и почти неведомую им страну, оно давало Ромму единственный шанс достойно отступить после полного фиаско в осаде им «республики наук».
