Однако первой заговорила Мэри:
– Знаешь, я немного тревожилась из-за тебя, Джейми.
– Почему?
– Боялась, что обидела тебя вчера. Помнишь, когда вчера мы навещали моих пациентов… думаю, я говорила с тобой излишне резко. Я не хотела. И очень сожалею об этом.
– Я и забыл. – Он посмотрел на нее. – Вот уж не предполагал, что ты решишь, будто обидела меня.
– Я так рада! – Она улыбнулась. – Но не жалею, что извинилась. На душе стало легче. Ты не сочтешь меня глупой, если я тебе кое-что скажу?
– Разумеется, нет!
– Знаешь, если я сделаю что-то такое, что тебе не понравится… или ты этого не одобришь, говори мне об этом прямо.
Услышав эти слова, Джеймс уже не мог сказать Мэри, что больше не любит ее и просит о расторжении помолвки. Не повернулся язык.
– Наверное, ты считаешь меня ужасным человеком.
Слова Мэри помешали Джеймсу осуществить его план, а это означало, что он упустил еще один день.
– Что же мне делать? – прошептал он. – Какой же я трус!..
Они остановились у двери дома Клибборнов, и Мэри, улыбаясь и краснея, наклонилась к Джеймсу. Он быстро поцеловал ее.
Вечером Джеймс сидел у камина в столовой, размышляя о том, как разорвать помолвку с Мэри. Ни о чем другом он думать не мог. Полковник Парсонс и его жена играли в триктрак, как и всегда в промежутке между ужином и молитвами. Постукивание игральных кубиков доносилось до Джеймса издалека, как во сне, и ему казалось, что на кону невидимых сил стоит его жизнь. Он обхватил голову руками и смотрел на языки пламени в камине, словно надеясь разглядеть в них решение своей проблемы, но они, словно насмехаясь, говорили ему только о миссис Уоллес и ласкающих взглядах ее томных глаз. Джеймс быстро отвернулся от камина. Игра только что закончилась, и миссис Парсонс, заметив выражение его лица, спросила:
– О чем думаешь, Джейми?
– Я? – Он вскинул голову, боясь, что выдал свой секрет. – Ни о чем!
Миссис Парсонс убрала доску для триктрака, но заговорила не сразу. Застенчивая от природы, она не решалась задавать вопросы, касающиеся самого важного для нее.
– Что ты думаешь о браке, Джейми?
Джеймс вздрогнул.
– Ты спрашивала меня об этом вчера. Кажется, вам не терпится отделаться от меня.
– Мне интересно, подумал ли ты о том, что Мэри очень переживает?
Джеймс поднялся и оперся рукой о каминную полку.
– Если так, я очень сожалею, мама.
– Ты здесь уже четыре дня, но ничем не показал, что любишь ее.
– Я не из тех, кто выставляет напоказ свои чувства.
– Именно это я и говорил! – торжествующе воскликнул полковник.
– Неужели ты не можешь сказать пару слов, показывающих, что она небезразлична тебе, Джейми? Мэри обожает тебя, – продолжала его мать. – Не хочу вмешиваться в ваши отношения, но, думаю, дело только в твоем легкомыслии. Уверена, ты не хочешь сделать Мэри несчастной. Бедняжка, ей так несладко дома, она мечтает о ласке и тепле… Почему ты не поговоришь с ней о свадьбе?
– Она попросила тебя побеседовать со мной?
– Нет, дорогой. Она никогда не обратилась бы ко мне с такой просьбой. И страшно рассердится, если узнает, что я затеяла этот разговор.
Джеймс помолчал.
– Я поговорю с ней завтра, мама.
– Вот и хорошо! – обрадовался полковник. – Я знаю, она все утро проведет дома. Полковник и миссис Клибборн собираются в Танбридж-Уэллс.
– Нельзя упускать такую возможность.
Глава 9
Утром миссис Парсонс занималась цветами в прихожей, когда из коридора вошел Джеймс и взял шляпу.
– Идешь к Мэри?
– Да, мама.
– Хороший мальчик.
Она не заметила, что Джеймс мрачнее, чем обычно, бледен, а глаза измученные и усталые.
Шел дождь. Молодые свежие листочки в этот пасмурный день потускнели, контуры вязов едва виднелись сквозь туман. Небо дышало такой меланхолией, что казалось, его создал человек. Тоскливое и безрадостное, оно навевало безграничную печаль.
– Мисс Мэри в гостиной, – сообщила Джеймсу служанка, открыв дверь, и дружелюбно улыбнулась ему. Его принимали как жениха.
Он прошел в гостиную. Мэри сидела за пианино, старательно играя гаммы. В потрепанной соломенной шляпке, без которой никогда не чувствовала себя в своей тарелке.
– Рада видеть тебя, – сказала она. – Я в доме одна, вот и воспользовалась случаем, чтобы поиграть. – Мэри развернулась на табурете, провела рукой по клавишам и широко улыбнулась, радуясь появлению Джеймса. – Хочешь прогуляться? Дождь меня не пугает.
– Я бы остался здесь, если не возражаешь.
Джеймс сел и начал вертеть в руках нож для разрезания конвертов. Он все еще не знал, как начать разговор. Противоречивые чувства терзали его: понимая, что обязан все сказать, Джеймс опасался, что не выдержит реакции Мэри. У него было нежное сердце, и никогда в жизни он не причинял боли живому существу, скорее предпочел бы мучиться сам.
– После возвращения я ждал, когда представится случай поговорить с тобой наедине.
– Правда? Почему ты не сказал мне об этом?
– Потому что говорить об этом мне нелегко, Мэри, и, боюсь, мои слова сильно огорчат нас обоих.
– О чем ты?
Мэри вдруг стала очень серьезной. Джеймс смотрел на нее и колебался. Но времени для сомнений не оставалось. Он понимал, что на этот раз обязан довести дело до конца, приложив все силы к тому, чтобы смягчить удар. Джеймс встал и облокотился на каминную полку, по-прежнему играя с ножом для разрезания конвертов. Мэри пересела на стул у стола.
– Ты помнишь, что мы обручены более пяти лет, Мэри?
– Да.
Она пристально смотрела на него, и он опустил глаза.
– Я хочу поблагодарить тебя за все, что ты сделала для меня, Мэри. Я знаю, какой заботой ты окружила моих родителей. Я очень благодарен тебе за это. Представить себе не могу, что бы они делали без тебя.
– Я люблю их как родных, Джейми. По отношению к ним я старалась вести себя как дочь.
Джеймс помолчал.
– Мы обручились очень молодыми, – наконец проговорил он.
Джеймс бросил на Мэри быстрый взгляд. Она смотрела на него испуганно, будто уже поняла, что за этим последует. Все оказалось еще труднее, чем он предполагал, и Джеймс подумал, не остановиться ли ему. Слишком уж горька эта пилюля! Но что же ему делать? Не мог он изображать одно, если чувствовал совсем другое, не мог жить в постоянной лжи. Джеймс понимал, что путь у него один. Как человек, знающий, что болезнь сведет его в могилу, если немедленно не начать лечение, он не мог больше тянуть, какие бы муки ему ни грозили.
