Джеймс по сто раз на дню задавал себе вопрос, правильно ли он поступил, и, уверяя себя, что избрал единственно возможный путь, мучился от неопределенности. Он пытался отделаться от этого чувства, ибо разум ясно давал понять, что это абсурд. Но сомнения брали верх над разумом, бестелесная форма, нечувствительная к разящим ударам его логики. Этот маленький дьявол, укоренившийся в сердце Джеймса, возражал на все его аргументы: «А ты уверен?»
Иной раз Джеймс совершенно терялся, и тогда демон смеялся, а его вопрос пронзительно звенел в ушах: «Ты уверен, мой друг… ты уверен? А где, скажи, честь, о которой не слишком давно ты так много думал?»
Джеймс нервно, теряя терпение, кружил по саду, злясь на себя и на весь мир.
Но тут дыхание ветра, аромат роз, красных и желтых, внезапно заставили его вспомнить несравненную миссис Уоллес. Почему бы ему не подумать о ней сейчас? Он свободен; не может причинить ей вреда; никогда больше не увидит ее. Мысли о ней – единственный луч света в его жизни. Джеймс устал отказывать себе в этом удовольствии. Почему он должен и дальше притворяться, будто уже не любит ее? Приятно думать, что долгая разлука не приглушила его любовь; сила этой любви служила ей оправданием. И бороться с ней бессмысленно, потому что она стала частью его души. Нельзя же бороться с биением сердца! И если это мука – вспоминать те давние дни в Индии, он радовался ей; боль эта вызывала более сильные ощущения, чем удушливый запах тропических цветов, такую сладострастную агонию испытывает только факир, рассекая плоть в божественном трансе… Все, что случилось тогда, Джеймс помнил ясно и четко, будто и дня не прошло с тех пор.
Джеймс мысленно повторял разговоры, которые они вели, пустые, бессодержательные, растягивающиеся на полчаса, а то и дольше, но каждое слово будто расцветало от ее очаровательной улыбки, ласкающего взгляда. Он представлял себе, что миссис Уоллес совсем рядом, в туалетах, которые она обычно носила, и при каждом движении его обволакивает тонкий аромат ее духов. Он размышлял о том, сохранила ли она прежнюю игривость, не стала ли чопорной, как свойственно многим женщинам от природы.
Если ее щеки познакомились с румянами, а брови с карандашом – что с того? Джеймса пленяли даже ее недостатки, он не желал никаких, пусть самых малых, изменений. Все мелочи составляли единое целое, которое он безумно любил. Джеймс подумал о ее коже, нежной как бархат, о маленьких ручках. Упрекнул себя в излишней застенчивости. Ну почему он не брал эти ручки в свои и не покрывал поцелуями? Теперь в воображении Джеймс страстно прижимался губами к ее теплым ладоням. Ему нравились уколы колец, украшавших ее пальцы.
– Почему вы носите столько колец? – спросил он. – Без них ваши руки еще прекраснее.
Раньше он не решился бы задать подобный вопрос, но теперь не видел в этом никакой опасности. Ответ пришел с веселым, добродушным смехом. Она вытянула пальчики, самодовольно оглядывая сверкающие камни.
– Мне нравится их блеск. Я обожаю украшения. Хочу носить и браслеты на руках, и пояса, и сеточки на волосы, и ожерелья с драгоценными камнями. Хочу, чтобы они сверкали на мне.
Тут она весело взглянула на него.
– Разумеется, вы считаете это вульгарным. Что мне до этого? Вы все думаете, что вульгарно отличаться от других людей. Я хочу быть уникальной.
– Хотите, чтобы все смотрели на вас?
– Конечно, хочу! Или это грех? Ох, как вы все мне надоели с вашим вкусом и вашей деликатностью, с вашей невыносимой тупостью. Обожая женщину, вы боитесь сказать ей, что она прекрасна, ибо считаете это нелепым. Если же вы сами красивы, то держитесь так, будто стыдитесь этого.
Набравшись храбрости, он ответил:
– И все-таки вы отдали бы душу за то, чтобы в ваших венах не текло и капли иностранной крови!
– Я?! – Ее глаза презрительно сверкнули. – Я горжусь моей восточной кровью. В моих венах течет не кровь – огонь, золотой огонь. И только потому, что у меня нет предрассудков, я знаю, как наслаждаться жизнью.
Джеймс улыбнулся, но не ответил.
– Вы не верите мне? – спросила она.
– Нет!
– Что ж, возможно, мне хотелось быть англичанкой. Я получала бы больше удовольствия, презирая всех этих полковых дам, если бы думала, что у них нет причин смотреть на меня свысока.
– Едва ли они смотрят на вас свысока.
– Нет? Они терпеть не могут и презирают меня.
– Когда вы болели, они делали для вас все, что могли.
– Глупыш! Разве вы не знаете, что отнестись к врагу благородно – лучший способ показать свое презрение.
Джеймс мог бы долго продолжать эту игру, задавая вопросы, отвечая, вкладывая в ее уста шутки или фразы, окрашенные легким цинизмом. Иногда он говорил вслух, и тогда голос миссис Уоллес звучал в его ушах, чистый, мелодичный и страстный, будто она действительно стояла рядом. Но разговор всегда заканчивался тем, что он обнимал ее, целовал губы и закрытые глаза, веки, прозрачные, как алебастр. Он не знал большего удовольствия, чем зарыться руками в эти роскошные волосы. Но разве теперь это имело значение? С Мэри он не связан словом и не мог причинить вреда репутации миссис Уоллес, находившейся в десяти тысячах миль от него.
Но полковник Парсонс разрушил эту восхитительную грезу. Согбенный и усталый, он пересекал лужайку в поисках сына. Его жалкая фигура вернула Джеймса к горькому настоящему. Он вздохнул и пошел навстречу отцу.
– Напрасно ты вышел из дома без шляпы, папа. Сейчас я принесу ее тебе.
– Нет, гулять я не собираюсь. – Полковник не ответил улыбкой на добрые слова сына. – Я пришел сказать, что миссис Джексон в гостиной и хочет поговорить с тобой.
– Что ей нужно?
– Она все объяснит сама. Ей хотелось бы увидеться с тобой наедине.
Лицо Джейми потемнело, он догадался, о чем пойдет речь.
– Не понимаю, о чем мне с ней говорить, да еще наедине.
– Пожалуйста, выслушай ее, Джейми. Она очень умная женщина, и ее совет может пойти тебе на пользу.
Полковник никогда ни о ком не говорил дурно и нашел бы оправдание даже непозволительным попыткам миссис Джексон лезть в чужую жизнь. Он был из тех людей, кто, споря, всегда считает, что не прав. В нем укоренилась привычка соглашаться со всеми упреками, обращенными к нему, и он неизменно благодарил жену викария, если та указывала на его ошибки.
Джеймс увидел, что миссис Джексон сидит на краешке стула с деревянной спинкой. Она была убеждена, что более свободная поза никак не соотносится с ее миссией. Руки со сцепленными пальцами лежали у нее на коленях, сжатые губы словно говорили о том, что путь праведников труден и сложен, но она – слава Тебе, Господи – способна пройти по нему.
– Доброе утро, миссис Джексон.
– Доброе утро, – строго ответила она.
Джеймс подошел к холодному камину и прислонился к каминной полке. Он ожидал, когда дама заговорит.
