Складывалось впечатление, что вся моя жизнь перевернулась вверх тормашками. Я несколько месяцев спал от силы по три часа в сутки. Теперь я падал в постель, как только возвращался домой, и с трудом выбирался из нее двенадцать часов спустя. Сон не помогал, что позволяло предположить наличие более серьезной проблемы, а мое упрямое нежелание признавать, что с моим здоровьем что-то не так, уж точно не способствовало выздоровлению.
В конце концов я смог встретиться с Хуаном Лингом. Он целый час осматривал меня и проверял результаты анализов крови, а затем выписал мне четыре рецепта на лекарства и велел перейти на постельный режим и не возвращаться к работе до новых указаний.
— Пожалуй, я могу некоторое время работать через день, — сказал я.
— Никакой работы, — отрезал он. — Никакой! Джо, вот мой диагноз: ты в раздрае.
Затем он любезно описал все мои проблемы: переутомление, повышенное содержание белых кровяных телец, вирус Эпштейна — Барр, тревожность, панические атаки и увеличенная селезенка. У меня опухли все лимфатические узлы, от шеи до внутренней поверхности бедер.
— В твоей жизни слишком много стресса. Я подозреваю, что у тебя клиническая депрессия. Кроме того, наблюдается ряд признаков посттравматического расстройства, — предостерег меня Хуан.
— Ты думаешь, док? — сказал я как можно более шутливым тоном, прекрасно понимая, что Хуану в тот момент было не до шуток, как, впрочем, и мне.
— Слушай, Джо, ты должен поправить здоровье и привести в норму свою жизнь, иначе тебе грозит смерть. Ты слышишь меня? Либо ты сейчас же ляжешь в постель и отдохнешь, либо умрешь. Твоя иммунная система ослаблена, твои лимфатические узлы пытаются очистить кровь. У тебя жар, который свалит и лошадь. Ты страдаешь от тревожности и панических атак, потому что твое тело во весь голос кричит, чтобы ты остановился. «Остановись или умри» — вот что твердят все эти приступы паники. Cuidate coño! — добавил он на испанском, пытаясь достучаться до меня.
«Береги себя!». Мы, кубинцы, часто просим друг друга об этом.
Хуан наставил меня на путь истинный. Я стал прислушиваться к паническим атакам и другим симптомам, но это было только начало. Болезни, о которых я раньше и не думал, считая, что они случаются лишь с другими, стали моими постоянными спутниками.
Почти девять месяцев я лежал в постели совершенно без сил. Я не мог самостоятельно подняться, даже чтобы сходить в туалет, и жил в состоянии полусна. Глядя в окно, я видел, как дочка играет на заднем дворе, но не мог ни поднять голову, ни улыбнуться, пытаясь насладиться этими моментами. Депрессия, скажу я вам, ужасная штука, она атакует твой разум и не отпускает тебя. Когда ты в депрессии, ты рыдаешь из-за любой мелочи. Люди не понимают, что тебя мучит психологическая боль, такая сильная, что ты только и мечтаешь убить себя, чтобы положить ей конец. В моем случае все было именно так плохо.
Физические проблемы я хотя бы предвидел, но депрессия застала меня врасплох. Я не понимал, что брожу по лабиринту, пока не зашел так далеко, что уже не мог найти выход. Из-за путаной системы страхования я наблюдался у нескольких психотерапевтов — одни были хорошими, другие ужасными. Страховка редко покрывает расходы на высококвалифицированную психологическую помощь, если покрывает их вообще. А я оказался и вовсе в безвыходном положении, поскольку не мог говорить о работе, которая завела меня в этот тупик, пока ФБР не найдет психиатра с допуском к совершенно секретной информации особой важности.
Одни психотерапевты соглашались с Хуаном и предполагали, что я страдаю от посттравматического стрессового расстройства. Другие говорили, что вирусы способствуют развитию депрессии, а третьи и вовсе утверждали, что я слишком много времени провел с Родом Рамси. Один начитанный доктор все пятьдесят пять минут нашей встречи убеждал меня, что я столкнулся с проблемой «белого кита»: я был в его глазах капитаном Ахабом, а Род — Моби Диком. «Ахаб мог развернуть корабль, — настаивал терапевт. — Почему он его не развернул? Почему вы не сделали то же самое?» Я понятия не имел. Даже в разгар болезни я понимал, что вся эта теория о белом ките была шаткой интеллектуальной гипотезой, предложенной человеком, который ни разу в жизни не проходил через то, с чем я пытался справиться. Кит был тем, во что его превратил в своем воображении Ахаб: его мучителем, его одержимостью, воплощением зла. Но Род Рамси, черт возьми, был реален, и моим долгом было найти его и привлечь к ответственности, сколько бы преград мне ни поставило начальство.
Было и объяснение ФБР: многие агенты страдают от депрессии, но держат это в секрете, чтобы не поставить под удар желанную пенсию после двадцати пяти лет работы. В итоге они обращаются к алкоголю и другим порокам. Что ж, хотя бы этого я пока сумел избежать.
Сам я решил, что истощен морально и духовно. Я потерял веру во многое и был вынужден столкнуться с тем, чего никак не предвидел. Другие отделения то и дело нарушали мои планы. ВРО и штаб-квартира ФБР проявляли неуступчивость, а затем и скептицизм. Мы часами готовились к допросам, чтобы все прошло гладко. Я все время боялся, что Рамси скроется. Меня пугали подозрения, что у Рода есть и другие секреты, что были другие сообщники и что у Советов есть все, чтобы развязать и выиграть войну. Я вынужден был снова и снова лгать Рамси и его матери, чтобы они не обратились к адвокату, и мне постоянно приходилось выдумывать новые способы вытянуть из Рода еще один секрет, который спрятан у него в рукаве.
Все это тяжким грузом легло на мою психику.
Возможно, свою роль сыграл и экзистенциальный ужас. С 1947 года высоколобые сотрудники «Бюллетеня ученых-атомщиков» переводят стрелки так называемых Часов Судного дня: минутная стрелка то приближается, то удаляется от полуночи — того момента, когда случится глобальная катастрофа. Почти два года я был одним из крайне узкого круга людей, которые понимали, как на самом деле близка эта «полночь». Все, что я делал — изматывающая подготовка, бесконечные марафоны допросов и упрямое нежелание мириться с отказами, — отчасти подстегивалось страхом, что Америке (а может, и всему миру) осталось недолго. Род Рамси дал отчаянным людям все средства для начала апокалиптической войны. Он предоставил выбор им, а не нам.
Я знал немало агентов, которые ни разу не испытывали потребности оглянуться на законченное дело. Я и сам был таким. Но это дело обычным не назвать, как и Рода трудно считать ординарным преступником. Так или иначе, он оставался со мной все долгие дни тех девяти месяцев, которые я провел в кровати, гадая, выздоровею ли я когда-нибудь. Честно говоря, бывали моменты, когда я думал, что прежним мне уже не стать. Да и как тут станешь?
Пребывая в странном сумеречном состоянии, когда меня настигла депрессия и болезнь высосала из меня все силы, я все гадал, почему Род в итоге рассказал мне все свои секреты. Эта мысль вертелась у меня в голове. Она всплывала в запросах от прокуроров и в разговорах с немногими посетителями, которые осмеливались войти в мой темный мир. Вариантов было много: перенос (на каком-то уровне он хотел быть мной), нарциссизм (синдром самого умного из присутствующих), угрызения совести и так далее. Пожалуй, все это сыграло свою роль, за исключением разве что угрызений совести, ведь Род не чувствовал вины и был лишен морального компаса. Но лучший ответ дал человек, который изучил Рода и его мотивы не хуже меня самого, — его адвокат Марк Пиццо.
