– А я верю, что Иисус был сыном Божьим, – тихо, почти виновато признался Ларри.
Нелл, сидевшая рядом с ним, с ухмылкой наблюдала общую реакцию.
– Да ты что? – не удержался Тони Армитедж.
– Еще я верю в рай и ад, – добавил Ларри, – и в Страшный суд. Еще, пожалуй, в непорочное зачатие. И очень хочу уверовать в непогрешимость папы.
– О господи, – воскликнул Леонард, – да ты католик!
– По рождению и воспитанию, – кивнул Ларри.
– Но, Ларри, – не сдавался Тони Армитедж, – ты же не можешь верить во всю эту чушь. Это немыслимо.
– Может, это и чушь. В каком-то смысле. Но на этой чуши я вырос. И некоторый смысл в ней все-таки есть. Церковные люди знают, что мудрость института – превыше мудрости отдельного человека. Тебе не кажется, что с культом индивидуальности мы немного перебрали?
– Культ индивидуальности! – Питер Праут притворно закатил глаза. – Так ты, гляжу, замахнешься и на романтического художника-одиночку!
– Но, Ларри! – не унимался Армитедж. – Непорочное зачатие! Непогрешимость папы!
– Ну, если честно, – ответил тот, – я в это не вникал. Да и с чего бы? Всего знать невозможно. Это как влюбляться. Ты ведь не проверяешь убеждения девушки по списку – просто принимаешь ее такой, как есть.
– Что правильно, – вставила Нелл.
– Это театр, – не унимался Питер Праут. – Католическая церковь – сплошной театр.
Леонард прищурился:
– А что же интеллектуальная честность?
– Кому нужна ваша интеллектуальная честность? – фыркнула Нелл. – И все прочие умствования? Для вас это только очередной способ унизить человека. Ларри вырос с верой, она имеет для него ценность, силу, красоту и все такое прочее, – ну и пусть себе верит, нет?
– Но, Нелл, это ведь не какая-нибудь там живопись или поэзия, – возразил Армитедж. – Мы говорим о так называемых вечных истинах.
– Для меня это все равно что живопись или поэзия, – объяснил Ларри. – Когда понимаешь, что твой ум не вмещает всего, начинаешь относиться к вещам иначе. Говоришь себе: незачем отказываться от собственных моих традиций до тех пор, пока для этого нет оснований. Я не утверждаю, будто монополия на истину есть только у католической церкви. Это просто убеждения, с которыми я вырос. Это мои убеждения. Часть меня верит в нечто большее, чем эта жизнь, в смысл всего сущего и в победу добра. Полагаю, родись я в Каире, все это я получил бы от ислама, но я родился здесь. Меня каждое воскресенье водили в Кенсингтонскую кармелитскую церковь, отдали в школу, опекаемую бенедиктинцами, поэтому все это – просто часть моей личности.
Армитедж пожал плечами:
– Но можно и вырасти, наконец. Ты не обязан вечно оставаться ребенком. Пора думать собственной головой.
– А в какой вере воспитали тебя, Леонард? – спросила Нелл.
– Мои родители – люди свободных взглядов. И мне никто ничего не навязывал.
– В Бога они верят?
– Ни капли.
– То есть тебя вырастили атеисты, – кивнула Нелл. – И сам ты тоже атеист. Ну и когда же ты заживешь собственным умом?
Ответом ей стал общий смех. Ларри с усмешкой протянул ей руку. Нелл ее пожала.
* * *
Позже тем же вечером Нелл сопровождала Ларри в его съемную комнатушку на Макнейл-роуд.
– Мне нравится, что ты католик. Так прикольно! Никогда с католиками не имела дела.
– А вы в семье кто?
– Да никто. Англиканцы в смысле. У нас о религии не говорят. Думаю, это считается неприличным. Все равно что говорить о сексе.
– Бог и секс. Великие тайны бытия. При детях ни-ни.
– Что мне в тебе нравится, Лоуренс, так это то, что ты не боишься быть собой. На самом деле меня впечатляет, что ты знаешь, кто ты. Я вот себя совсем не знаю.
– Ну, я старше тебя.
– Да, это тоже мне нравится.
У его дверей она поинтересовалась:
– Зайти не предложишь?
– Не хочешь зайти, Нелл?
– Да, спасибо, Лоуренс. Зайду.
В комнате имелась кровать, стол, кресло с высокой спинкой, умывальник и маленький камин с газовой горелкой. Ларри зажег огонь. Нелл уселась на кровати скрестив ноги.
– Забавно, когда я сидела перед всеми голая, ты пялился на меня, не смущаясь посторонних. А теперь мы одни, я полностью одета, а ты даже взглянуть боишься.
– Да, забавно, – соглашается Ларри.
– Это потому, что лучше бы меня здесь не было?
– Нет. Совсем не поэтому.
– По-твоему, работать натурщицей – это грешно?
– Нет, конечно.
– Но ты наверняка думаешь, что это немного странно. То есть большинство людей стесняются снимать с себя одежду.
– Ну, я рад, что ты не из таких.
– На самом деле я стесняюсь. Но заставляю себя. Потому что хочу вырваться.
Ларри ее прекрасно понимал: для нее этот порыв – то же, что для него стремление рисовать.
– Помнишь, мы договорились, что всегда будем говорить друг другу напрямую, чего хотим? – спросила Нелл.
– Да.
– Я хочу поцеловать тебя. – О, – растерялся Ларри.
– А ты меня хочешь поцеловать?
– Да.
– Тогда иди сюда. Заодно и согреемся.
Ларри послушно сел рядом.
– Ты считаешь, что я излишне прямолинейна? – Нелл накрыла ладонью его затылок.
– Нет. – Он наклонился и поцеловал ее.
Нелл откинулась на кровать, он лег рядом и обнял ее, продолжая целовать. Он ощущал тепло ее хрупкого тела, нежность губ и чувствовал, как его охватывает сладостное желание.
Это не ускользнуло от внимания Нелл.
– Что это?
– Прости, – ответил он, – с этим ничего не поделаешь. – Еще как поделаешь! – Ее рука скользнула по его натянувшимся брюкам. – Католическая церковь осудит меня за это?
– Нет, – хрипло шепнул он.
Нелл ощупью расстегнула ремень, потом молнию. Ларри лежал не шевелясь, изумленный и благодарный. Ее ладонь, пробравшись в трусы, осторожно поглаживала.
– А это как? – спросила Нелл. – Это грешно?
– Нет.
– Может, нам тогда шторы опустить, как думаешь?
– Да.
Ларри встал с кровати – брюки упали на пол. Он, спотыкаясь, подтянул их.
– Снимай их, дурачок.
Он опустил тонкие занавески. Комнату наполнил зеленый полумрак, посреди которого оранжево светилась газовая горелка.
Нелл стянула платье через голову. Смущенный Ларри, стоя в рубашке, трусах и носках, дрожал от возбуждения. Нелл расстегнула бюстгальтер.
