– Тайлер, пожалуйста, поговори со мной. Я думала, ты обиделся. Думала…
Повисло молчание. Я так и стояла у окна, переминалась с ноги на ногу.
– Я на Миссисипи был, – глухо произнес Тайлер.
Понятно, почему он поехал без сотового телефона.
– У ее отца, да?
– Хотел проверить. Чисто для себя. Никаких следов Аннализы. И чего бы то ни было другого.
Я слушала, как Тайлер дышит в трубку. Наконец он нарушил молчание.
– Ты была права. Нам надо дать друг другу свободу.
Он отдалялся. С каждым словом отдалялся.
– Тайлер…
– Тебе что-нибудь нужно, Ник?
Простая вежливость, и только. Что мне нужно от него? Для него?
– Знать, что ты в порядке.
– Я в порядке. Пересечемся, Ник.
* * *
Дождь в лесном краю не такой, как в городе. Одновременно знакомый и смущающий душу. В городе дождевая вода лупит по стеклам, превращает улицы в ручьи, бурлит в водостоках – агрессию проявляет. Из-за дождя встает транспорт, образуется слякоть в парадных. В лесу дождь – деталь пейзажа. Лес – место обитания дождя, мы же – просто экскурсанты.
В дождь я особенно остро чувствую собственную незначительность и бренность. Представляю, как мама, здесь же, в этом доме, прислушивалась к шороху капель. Те же самые молекулы воды, только многократно испарившиеся, замерзшие и вновь растаявшие; что-то вроде круговой диаграммы с урока естествознания. Еще раньше мои дед с бабушкой купили эту землю, выстроили дом и встали рядом у окна – слушать мотив дождя. По словам папы, адепты некоторых религий исповедуют цикличность времени: мол, эпохи повторяются. Для других время – это Бог. Время даровано нам, чтобы мы его тянули каждый на себя; чтобы жили в нем.
Я любила папины рассуждения. Потому что папа пытался придать смысл происходящему.
Когда вот так слушаешь дождь – среди леса и гор, в доме, выстроенном еще твоим дедом, – собственная незначительность особенно очевидна.
Особенно остро осознание: сейчас ты что-то собой представляешь – но запросто можешь сгинуть.
Вот ты, девчонка, хохочешь среди подсолнухов – а вот смотришь с плаката «РАЗЫСКИВАЕТСЯ», преследуешь живых тоской в глазах.
Такие мысли страшат, опустошают, выедают изнутри, а потом наступает отпущение.
Однажды я вытащила Тайлера под дождь. Спросила: «Чувствуешь, да?» Взяла его за руку, дождалась, пока он шепнул: «Чувствую». Конечно, он мог иметь в виду что угодно: холод на лице, сырость в ботинках, шепот небес о любви, об одиночестве, о девчонке, что мокнет рядом. Но мне нравилось думать, что Тайлер чувствовал то же, что и я. Что он меня понимал. Всегда.
Я снова попыталась уснуть. Лежала с закрытыми глазами, сосредоточившись на стуке капель по крыше; надеялась, что дождь очистит разум, убаюкает воспоминания.
Но нет: это была морзянка. Кули-Ридж говорил со мной. Расталкивал меня звуками капель.
«Не закрывай глаза. Смотри».
Время – стóит только ему позволить – обовьет тебя кольцами, станет показывать всякое. Может, Кули-Ридж как раз и пытался что-то мне явить. Может, время искало объяснение происходящему.
«Тик-так».
НАКАНУНЕ
День 7-й
Дом выглядел обновленным, он как бы ожил. Причина была в свежеокрашенных стенах. Лора сама выбрала оттенок, сама придумала ему название – «бледный миндаль». Но мебель, как попало сдвинутая к середине комнаты и покрытая кусками пленки, придавала всему первому этажу вид балагана. За ночь я принюхалась к запаху краски. А утром вышла на террасу, чтобы выбросить пленку; снова вошла в дом – и тут-то запах чуть не свалил меня с ног. Сам воздух казался липким, кишел токсинами, концентрацию которых никакие распахнутые окна снизить не способны. Нам требовались воздушные потоки, прогон через несколько фильтров. Нам требовался чертов кондиционер.
Вентиляторы, что привез Дэниел, я стащили на первый этаж, включила на полную мощность. Окна закрывать не стала.
И ушла. Пожар в результате короткого замыкания – не самое худшее, что могло случиться с этим домом.
* * *
В «Больших соснах» было время второго завтрака. Набежали родственники пациентов. Вполне понятно: воскресенье, с утра в церковь всей семьей, потом – навестить того члена семьи, которого дружно упекли в «заведение». Повод наложить на себя епитимью – наесться до отвала в компании скорбного духом. Порцией омлета себя покарать.
В «Больших соснах» что завтрак, что обед, что ужин – шведский стол. Мы с папой, стоя в общей очереди, двигали впереди себя подносы. Звук был – как ножом по стеклу.
– Обязательно возьми бекон, – посоветовал папа, и я послушалась.
– А яичница здесь неважная, – предупредил он вполголоса. – Зато бисквиты – объедение. Бери сразу парочку.
Я взяла один – аппетита не было, так зачем портить продукт, если он и впрямь хорош?
В сумке, что болталась у меня на плече, лежала справка с подписью врача. Справку мне отдали еще у стойки регистрации, едва я переступила порог «Больших сосен». Она подтверждала, что мой отец недееспособен и нуждается в опекуне. Оставалось получить еще одну бумажку – после слушания. Лечащий врач уже порекомендовал человека, мы ждали его к концу недели.
Шлепнуть кусок бекона в тарелку, последовать папиному совету, сделать вид, что я пришла поесть и пообщаться – от всего этого несло махровой ложью. Я пришла и за этим тоже, но и еда, и папина компания были вторичны. Наверное, Дэниел с Лорой взяли привычку навещать папу по воскресеньям, до полудня. Да, скорее всего. Папа встретил меня улыбкой, словно в этот день и в этот час для меня места более подходящего не было, чем кафетерий лечебницы. Во мне встрепенулась надежда. Может, справка – чушь; может, папе лучше. Как будто временный кошмар имеет оборотную сторону, как будто она, эта сторона, вот-вот откроется. «А помнишь, папа, как ты не мог вспомнить, кто мы такие? Здорово меня перепугал».
Мы уселись за тот же столик, что и на прошлой неделе. Папа привык считать его своим.
– Видел бы ты Лору, – начала я. – Вчера ходила к ней на предрожденчик. Она так округлилась – вот-вот лопнет.
Папа засмеялся.
– Мальчик будет или девочка?
Он и без меня знал. Не мог не знать.
– Девочка.
Папа отреагировал чуть заметным кивком.
– Шаной назовут, – добавила я.
Он посмотрел мне в глаза, отвел взгляд.
Напрасно я произнесла это имя. Теперь папа нырнет в совместное с мамой прошлое. Оба исчезнут, а мне придется наблюдать весь процесс.
– Знаешь, когда твоя мама впервые привезла меня к себе домой, я влюбился.
