Следователи из столицы штата приехали слишком поздно. Нас успели вывернуть наизнанку, мы укрепились в версиях, поверили в то, во что нужно было поверить.
Официальное заключение: в последний раз знакомые видели Коринну на ярмарке, возле выхода; потом она исчезла.
Никуда она не исчезала. Все было гораздо хуже. Каждого из нас вынудили открыть нечто глубоко личное.
Для Дэниела ее след оборвался перед ярмарочными воротами, возле билетной кассы.
Для Джексона – на парковке возле пещеры.
Для меня – на повороте «серпантина», на обратной дороге с ярмарки в Кули-Ридж. Там-то Коринна и растворилась в воздухе.
Мы стали городом запуганных, тычущихся в поисках ответов. Но также мы стали городом лжецов.
* * *
Кафетерий в «Больших соснах» любого введет в заблуждение: паркетная доска, скатерти из небеленого льна. Скорее ресторан, чем реабилитационный центр. В углу пианино – правда, на нем не играют, оно для красоты; но тихая классическая музыка все-таки доносится из колонок. Еда, по слухам, лучше, чем в остальных аналогичных заведениях Юга. Так сказал Дэниел, когда обосновывал свой выбор. Будто от приличной кухни папе полегчает и меня перестанет мучить совесть. «Не волнуйся, папа, мы будем тебя навещать. Вдобавок тут прекрасно кормят».
Дежурная сестра провела меня в обеденный зал, и я увидела папу – в уголке, за столиком для двоих. Взгляд скользнул по нам с сестрой, снова переместился на вилку, зафиксировался. В тарелке была паста.
– Он не сказал нам, что вы приезжаете, а то бы мы ему про вас напомнили, – выдала сестра, от волнения кривя рот.
Она проводила меня к столику и заговорила, улыбаясь давно отрепетированной заразительной улыбкой. Мы с папой поневоле растянули в ответ губы.
– Патрик, ваша дочь приехала, – произнесла сестра и продолжила, поворачиваясь ко мне лицом: – Николетта, как приятно снова вас видеть.
– Ник, – поправила я сестру.
Сердце сжалось в ожидании и надежде, что имя, названное дважды, возымеет тот же эффект, что профессиональная медицинская улыбка.
– Ник, – повторил папа. Его пальцы принялись отбивать ритм на столешнице, сначала медленно, раз-два-три, раз-два-три; затем что-то будто щелкнуло. Ритм ускорился: раздватри, раздватри.
– Ник.
Папа улыбнулся. Папа был при памяти.
– Привет, пап.
Я села напротив, потянулась к его руке. Господи, сколько я не видела отца. Год прошел. Мы тогда сидели здесь же, в кафетерии.
Какое-то время – когда папа периодически еще выныривал из тьмы на свет – были телефонные звонки. Пока Дэниел не сказал, что папа от звонков перевозбуждается. Потом я ему писала, не забывая вкладывать в конверты свои фото. И вот папа передо мной. Этакий Дэниел лет…дцать спустя, только без острых углов; рыхлость как результат давней приверженности фастфуду и крепким напиткам; рыхлость как показатель дряхления.
Папа накрыл мою ладонь своей, сжал. Такие штуки ему всегда удавались. Я говорю о физических проявлениях чувств, об отцовской любви напоказ. Он обнимал нас, вернувшись за полночь и сильно подшофе. Тискал наши ладони, когда не мог вытащить себя из постели, а нам нужны были крупа и сахар. Потискает, велит взять кредитку, самим сгонять в супермаркет.
Папин взгляд скользнул по моей левой руке, палец коснулся моего безымянного пальца.
– Ну и где оно?
Счастье, что он вспомнил. Счастье, что не забыл того, о чем я ему писала. Он не потерял разум, о нет; он просто сам потерялся в своем разуме. Это не одно и то же. Потому что в папином разуме было место мне. И правде.
Я полистала фото в телефоне, нашла нужное, увеличила, показала папе.
– Вот оно. Я его дома оставила. Сняла на время уборки.
Папа прищурился на экранчик, оценил безупречную огранку бриллианта.
– Это Тайлер тебе подарил, да?
Сердце упало.
– Не Тайлер, пап. Эверетт.
Папу снова постиг провал. Но папа ничего не напутал. Просто он переместился в другое время. На десять лет назад. Когда мы были совсем юными. Тайлер не просил меня выйти за него – он требовал. Предложение расшифровывалось: останься. А это кольцо… понятия не имею, что оно значило. Эверетту стукнуло тридцать, мой тридцатник тоже был не за горами. Эверетт сделал предложение в день своего тридцатилетия. Согласившись, я подтвердила, что не транжирю его время, как и он не транжирит мое. Я сказала «да», однако с тех пор минуло два месяца, а мы ни разу не обсуждали свадьбу, не продвинулись дальше решения, что поселимся вместе, когда у меня закончится срок аренды. Мы употребляли словечко «успеется». У нас все было «в планах».
– Папа, я хочу тебя кое о чем попросить.
Он перевел глаза на пачку бумаг. Сжал кулаки.
– Я ему уже сказал. Я ничего не подпишу. Не разрешай своему брату продавать дом. Эту землю купили твои дед с бабкой. Она – наша.
Я почувствовала себя предательницей. Дом будет продан, согласен на это папа или не согласен.
– Папа, у нас нет выбора, – мягко заговорила я. – У тебя деньги вышли.
«Ты их тратил беспорядочно, причем одному богу известно куда. Ничего не осталось. Только то, что заложено в бетонный фундамент, в четыре стены да в одичавший участок».
– Ник, Ник! Твоей маме это очень не понравится!
Папа ускользал. Скоро с головой нырнет в прошедшее время. У него всегда так начиналось – с мамы. Мамин дух, раз появившись в папиных мыслях, неминуемо утаскивал папу туда, где мама обитала по сей день.
– Папа, – я заговорила нарочно медленно, пытаясь удержать его в реальности. – Я вообще-то не из-за дома приехала. Помнишь, ты прислал мне письмо? Недели три назад?
Папа снова забарабанил по столу.
– Конечно. Письмо.
Обычный прием – тянет время. Я достала листок из конверта, развернула на столе, между нами. Папа прищурился.
– Помнишь? Ты мне это прислал.
Он не сразу поднял глаза – голубые, увлажнившиеся, блуждающие, как и его мысли. «…поговорить. Об этой девушке. Я ее видел».
– Кого ты имел в виду? Кого ты видел?
Папа покосился по сторонам. Подался ко мне всем телом. Два раза открыл и закрыл рот, прежде чем выдохнул:
– Дочку Прескоттов.
У меня мурашки по спине побежали.
– Коринну, – прошептала я.
Папа кивнул.
– Коринну, – произнес он так, будто нашел давнюю пропажу. – Точно. Я ее видел.
Я оглядела кафетерий, сама подвинулась ближе к папе.
– Где, папа? Где ты ее видел? Здесь?
Я попыталась представить призрак Коринны, вплывающий в эти стены. Или живую Коринну – личико сердечком, волосы цвета бронзы, янтарные глаза, губки бантиком – десять лет спустя. Вот она обнимает меня за плечи, прижимается щекой к щеке, шепотом – только мне одной! – выкладывает все, что с ней стряслось: «Клевый розыгрыш, верно? Ну чего ты куксишься? Ты же знаешь: я тебя обожаю».
