Стихи не только не были напечатаны при жизни автора, но и — по его желанию — не получили распространения в списках: в этих невинных на первый взгляд строках заключался глубоко личный для Тютчева мотив, получивший дальнейшее развитие в следующем стихотворении, без которого трудно представить себе русскую лирическую поэзию.
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, —
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать…
[454]
28 февраля 1869.
Следует подчеркнуть, что и эти хрестоматийные строки не были напечатаны при жизни автора. Теперь, когда мы знаем потаенный, интимный смысл и историко-бытовой контекст их создания (вновь обратим внимание на дату!), подобное поведение Тютчева получает логическое объяснение. В марте 1869 года он написал еще одно стихотворение, связанное с именем госпожи Акинфовой и наполненное личными воспоминаниями. В душе поэта ожил его роман с покойной Еленой Денисьевой, и он сравнил силу Суда людского с силой Смерти. Так появилось еще одно классическое стихотворение «Две силы есть — две роковые силы / Всю жизнь свою у них мы под рукой…». Тютчев слишком хорошо знал законы света, чтобы ожидать благополучного завершения всей этой истории. Трагизм жизненной ситуации был для него очевиден.
Да, горе ей — и чем простосердечней,
Тем кажется виновнее она…
Таков уж свет: он там бесчеловечней,
Где человечно-искренней вина
[455].
Март 1869.
Разумеется, и это стихотворение, завершившее «Акинфовский цикл», не было напечатано при жизни автора.
Ответная реакция Надежды Сергеевны мне не известна. Но, благодаря донесению секретного агента III Отделения, я знаю, что, когда госпожа Акинфова приехала в Петербург, князь Александр Михайлович, пренебрегая светскими нормами приличия, продолжал ее навещать, «Независимо личного посещения, Кн<язь> Горчаков каждое утро присылает курьера узнать о здоровии Акинфовой. 10 апреля 1869 г> (Л. 275). Агент оказался наблюдательным и обратил внимание, что в этот же день госпожа Акинфова приобрела недавно вышедшую книжную новинку: купила в книжном магазине Исакова очередную часть романа «Война и мир»
[456], в которой шла речь о намерении графини Безуховой вступить в новый брак от живого мужа (Л. 276 об.). Самой Надежде Сергеевне это не удалось, и 29 апреля 1869 года она, после продолжительных колебаний, вновь уехала за границу. Вскоре к ней присоединился герцог, фактически отказавшийся от продолжения службы в России.
Знакомые глубоко сожалели о его участи. Генерал Ребиндер, в свое время бывший воспитателем герцога, «который подавал столько надежд», говорил о Николае Максимилиановиче «со слезами». Известная мемуаристка донесла до нас слова генерала, ставшие приговором света: «Он поселился с недостойной женщиной в Риме; другие братья его презирают…»
[457]
18
Прошло несколько лет. 19 октября 1870 года (в день Лицея!) князь Горчаков продиктовал один из самых знаменитых своих циркуляров. Европейским державам, подписавшим Парижский мирный договор 1856 года, объявлялось, что Российская империя в одностороннем порядке аннулирует наиболее одиозные положения договора, запрещавшие ей держать военный флот на Черном море и строить укрепления по его берегам. Российской империей аннулировались ограничения, «которые, — как впоследствии было сказано в высочайшем рескрипте на имя канцлера, — не только наносили ущерб ее материальным интересам, но оскорбляли, с тем вместе, государственное и национальное ее достоинство»
[458]. Государственному канцлеру и на этот раз удалось «переспорить» Европу: Лондонская конвенция 1871 года полностью восстановила суверенные права России на Черное море. «Заслугою вашею в сем случае, имеющую для Отечества значение историческое, вы ознаменовали блистательное продолжение всей предыдущей вашей деятельности», — гласил рескрипт Александра И, которым 18 марта 1871 года (в день взятия Парижа!) министру иностранных дел жаловался титул светлейшего князя
[459]. (Это было последнее пожалование титула светлейшего князя в истории Российской империи
[460].) Знаменитый дипломат был в состоянии «переспорить» Европу, но даже он не мог изменить законы, по которым жило светское общество. Горчакову по-прежнему ничего не удавалось сделать для Надежды Сергеевны, но он не терял надежду. Хорошо завуалированный намек на это содержится в концовке тютчевского стихотворения, адресованного князю Александру Михайловичу:
