Еще раньше было решено, что корабль не останется «Херувимом». Однако в отношении нового названия такого единодушия не наблюдалось. После нескольких шумных споров доктор Стоун, у которой собственных идей не было, предложила поставить на обеденном столе коробку и опускать в нее свои предложения без лишних прений. Бумажки копились неделю, потом коробку открыли.
Доктор Стоун выписала все варианты.
«Неустрашимый»
«Икар»
«Бармаглот»
«Сьюзен Б. Энтони»
«Корабль его величества „Пинафор“»
[58]
«Железный герцог»
«Драндулет»
«Утренняя звезда»
«Звездный фургон»
«Странник»
«Ко всем чертям»
«Дядюшка Пауль»
[59]
«Вперед»
«Викинг»
– Можно было надеяться, – проворчал Роджер, – что поскольку вокруг этого стола собралось столько хваленых умников, то хоть один проявит что-то похожее на оригинальность. Почти все названия из этого списка можно найти в Большом регистре, причем половина кораблей еще на ходу. Предлагаю выкинуть все избитые, затертые, бывшие в употреблении имена и рассматривать только оригинальные.
Хейзел подозрительно посмотрела на него:
– Что же тогда останется?
– Ну…
– Ты и раньше подглядывал? По-моему, я видела, как ты читал бумажки еще до завтрака.
– Мать, твое обвинение несущественно, неуместно и недостойно тебя.
– Зато справедливо. Ладно, давайте голосовать. Или кто-нибудь хочет произнести предвыборную речь?
Доктор Стоун постучала по столу наперстком:
– Будем голосовать. У меня сегодня вечером еще собрание медицинской ассоциации.
В качестве председателя она постановила, что название, получившее в первом туре менее двух голосов, исключается. Голосование было тайным. Когда Мид подвела итоги, оказалось, что семь названий получили по одному голосу, а два голоса не получило ни одно.
Роджер Стоун встал и отодвинул стул:
– Вряд ли следовало ожидать согласия в этой семье. Я иду спать. А утром зарегистрирую корабль под названием «Тупик».
– Ну что ты, папа! – ужаснулась Мид.
– Вот увидишь. А еще лучше «Власяница». Или «Дурдом».
– Неплохо, – согласилась Хейзел. – Похоже на нас. С нами не соскучишься.
– Ну, что касается меня, – возразил Роджер, – я был бы не против некоторой доли пристойного однообразия.
– Чепуха! Наша стихия – перемены. Ты хочешь покрыться мхом?
– Что такое «мох», бабушка Хейзел? – спросил Лоуэлл.
– Это… ну, то, что не растет на перекати-поле.
Роджер щелкнул пальцами:
– Хейзел, ты только что дала имя кораблю.
– Какое? Скажи еще раз.
– «Перекати-поле». «Роллинг Стоун».
– Мне нравится, Роджер, – сказала доктор Стоун.
– Мид?
– Хорошо звучит, папочка.
– Хейзел?
– У тебя сегодня день озарений, сынок.
– Если убрать завуалированное оскорбление, то это, полагаю, означает «да».
– А мне не нравится, – заметил Поллукс. – «Перекати-поле», «голь перекатная». Мы-то с Касом собрались разбогатеть.
– Четверо против троих, даже если вы переманите Вундера на свою сторону. Большинство. Теперь это «Роллинг Стоун».
Несмотря на огромные размеры и потрясающую мощность, космические корабли устроены, в сущности, очень просто. Любая техника проходит три стадии развития. Первая – это простой, грубый и неэффективный механизм. Вторая – чрезвычайно сложная конструкция из механизмов, предназначенных исправить недостатки оригинала, и достигающая удовлетворительной производительности за счет чрезвычайно сложных компромиссов. Третья, заключительная, – это изящная простота и высокая производительность, основанная на правильном понимании законов природы и, соответственно, на правильном конструировании.
В области транспорта первую стадию представляет повозка, запряженная волами, и весельная лодка.
Вторую стадию с успехом может представлять автомобиль середины XX века незадолго до начала межпланетных полетов. Эти ошеломляющие музейные экспонаты были для своего времени быстрыми, красивыми и мощными машинами, но внутри у них находилась целая коллекция механических нелепостей. Первичный двигатель сей колесницы человек мог бы свободно держать у себя на коленях. В остальном этот безумный механизм состоял из скопища задних мыслей, призванных исправить неисправимое, то есть фундаментальную ошибку конструирования: автомобилям и даже первым самолетам источником энергии (если его можно так назвать) служил поршневой двигатель.
В поршневом двигателе было несколько миниатюрных тепловых двигателей, использующих – в изначально неэффективном цикле – небольшой процент тепла экзотермической химической реакции, которая прерывалась и вновь возобновлялась каждую долю секунды. Большая часть этого тепла преднамеренно сбрасывалась в «водяную рубашку», или «систему охлаждения», а потом через теплообменное устройство уходила в атмосферу.
Под действием того немногого, что оставалось, металлические болванки сновали взад-вперед как ненормальные (отсюда и название «поршневой») и через передаточный механизм заставляли вращаться вал и маховик. Маховик (хотите – верьте, хотите – нет) служил вовсе не для создания гироскопического эффекта. Его задачей было копить кинетическую энергию в тщетной попытке покрыть грехи поршневого механизма. И наконец, вал заставлял вращаться колеса, и таким образом эта куча железа ехала по дороге.
Первичный двигатель использовался только для ускорения и преодоления «трения» – это понятие тогда широко применялось в технике. При торможении, остановке и повороте герой-водитель использовал силу собственных мускулов, с грехом пополам увеличенную путем системы рычагов.
Несмотря на название «автомобиль», в этих машинах не было автоматического управления. Управлял ими, как умел, человек, который час за часом всматривался в дорогу через маленькое оконце из мутного кварцевого стекла. Он без всякой помощи извне (и порой с катастрофическими последствиями) оценивал собственное движение и движение других машин. В большинстве случаев водитель понятия не имел о количестве кинетической энергии, накопившейся в машине, и не смог бы составить простейшего уравнения. Ньютоновы законы движения были для него столь же глубокой тайной, что и смысл существования Вселенной.
