Ах! Что это коснулось моего плеча?
Вижу, всего лишь сухой листок.
Да, но оказаться здесь из всех дней в году именно в ночь на восьмое мая, в ночь того жуткого дня, когда десять лет назад я убил его! Пусть и заслуженно, ведает Бог, – но как ужасно всё сложилось.
Ещё листок! И ещё!
Странно, ведь эти деревья, по-моему, засохли не меньше века назад. А как ревёт ветер – словно бы я ещё иду навстречу ему… Ох, да я и в самом деле движусь!
Выходит, что я вообще больше не там, не возле пруда? Где же тогда? Вот и деревья; нет, это молодые дубки – те самые, с которых ветер несёт ко мне прошлогодние листья.
Тогда, значит, я уснул по дороге к озеру и ещё нахожусь в пути. Но откуда здесь молодой лес? Должно быть, я заблудился, ничего похожего мне просто не приходилось видеть. Ладно, упрямец, иди вперёд.
Да укрепит Господь мою душу! Я еду верхом! На муле! Впереди на шее его позвякивает бубенец, хлопает под натиском ветра попона. Что всё это значит? Во имя Небес, что это такое? Откуда на мне взялись эти длинные чёрные одеяния? Ведь свой дом я покинул в обыкновенном сюртуке, какие носят в девятнадцатом веке!
Я сойду с ума… нет, уже сошёл и попал в лапы к дьяволу… Я утратил себя; кто скажет мне, в каком месте мира, в каком времени я обретаюсь сейчас? И всё же я буду спокоен; мне уже приходилось видеть на гравюрах подобные… во всяком случае, похожие сценки. Я спокоен – ведь худшее невозможно представить! Выходит, я стал священником и, оказавшись в незапамятной старине, в тринадцатом веке, еду верхом – около полуночи, надо сказать, – чтобы совершить Святое Таинство над умирающим.
Вскоре я обнаружил, что еду не в одиночестве; рядом со мной скачет конный в фантастическом наряде, немыслимом даже для той поры, сверху донизу покрытом жёлтыми и зелёными полосами, по которым в различных позах разбросаны аисты. Всё это я заметил в свете его фонаря, мерцавшем и в чёрных глазах дебошира. В стельку пьяный – пусть это и тринадцатое столетие – он раскачивается в седле, но, очевидно, по привычке достаточно прочно держится в нём.
Я смотрю на него так, как подобает обитателю девятнадцатого столетия – с ненасытным любопытством и огромным удивлением, и одновременно, как подобает священнику тех давних лет – с пренебрежением и презрением, но не без страха и тревоги. Продвигаясь вперёд, он всё время распевает, рот его изрыгает какие-то обрывки песен – застольных, охотничьих, грабительских, похотливых, увеселяя бесов, покрывая рёв ветра при всей его силе; фонарь раскачивается в его руке, бросая лучи на тёмную дорогу. Я же, священник, то и дело поглядываю на него с гневом, а потом перевожу взгляд на то, что с великим почтением покоится на моей груди, и кровь моя створаживается от стыда и негодования; впрочем, как священник смышлёный я знаю, что всякая отповедь бесполезна для человека, который напивается каждый день в году и весьма крепко пьян в этот самый час. Посему, сохраняя мир, я твержу себе под нос:
«Dixit insipiens in corde suo, non est Deus. Corrupti sunt et abominables facti sunt in studiis suis; non est qui faciat bonum, non est usque ad unum: sepulchrum patens est guttur eorum; linguis suis dolose agebant, venenum aspidum sub labiis eorum. Dominum invocaberunt, illic trepida verunt timore, ubi non erat timor. Quis dabit ex Sion salutare Israel»
[3].
Так твердил я, временами вспоминая об умирающем, которого мне вскоре предстояло увидеть. Отважный мерзавец, разбойник-барон вдруг решил покаяться, после того как столкнулся с неким подобием чуда. Недавно он выехал из замка, чтобы поучаствовать в объявленном невдалеке от него турнире, однако назад барона привезли «тяжелоранеными» (как непослушным языком и с неуместным весельем поведал мне пьяный слуга), и теперь он лежал на пороге смерти, к которой его приблизили отсутствие надлежащего ухода и предшествовавшие непотребства. Мне немедленно представилось лицо моего спутника… скверная физиономия, скорее – харя: покатый лоб, крохотные моргающие глазки, выступающая нижняя челюсть; к тому же что за голос у него был – истинное свиное хрюканье…
А теперь не покажется ли вам странным, что лицо это оказалось схожим как две капли воды с лицом моего врага, убитого мною в тот самый день десять лет назад? Я не испытывал ненависти ни к этому человеку, ни к барону, но стремился, по возможности, меньше общаться с ним и надеялся, что, совершив Таинство, сразу освобожусь.
Так мы ехали вперёд; я был погружён в размышления, но каждая мысль казалась мне вдвойне странной; оруженосец барона был слишком пьян, чтобы обращать на меня внимание, и голосил какую-то разухабистую песню – примерно такую, если заменить некоторые слова:
В Трир поехал граф первого ноября,
А женка его – в Бонн, и скажу тебе – зря.
Домой поехал граф – поболтать с женой,
А ему из Кёльна говорим мы – стой!
Высоко висел он на зелёной ели,
А вокруг пейзане радостно пердели.
Допев эти слова, он рявкнул: «Буу-хуу! Эй, церковная крыса! Или церковная мышь? Словом, священник! Дарохранительницу-то везёшь?»
Почему-то в этих словах он усмотрел превосходную шутку и весь остаток пути то и дело хохотал, но, наконец, мы добрались до замка. Пароль, отзыв… Мы миновали внешние ворота и направились дворами, где там и сям нам попадались липы, уже покрытые в эту майскую пору нежной листвой, хотя северный ветер ещё показывал зубы.
И вновь… как странно! Я ехал вперёд – в этом не было никаких сомнений, и тут неведомым образом из времён грядущих опять появился пруд. Пока мы ехали от ворот к дверям замка, я настолько глубоко задумался над причинами существования этого пруда, что едва ли не представил себя вернувшимся обратно, и кажется, даже слышал журчание воды в родничках на крутом глинистом берегу. Но прежде чем ощущение это сделалось слишком сильным, меня словно бы пробудило от него полыхание факелов; спешившись, я обнаружил, что окружён свитой из примерно человек двадцати; раскрасневшиеся лица, горевшие диким блеском глаза даже не пытались изобразить какую-то серьёзность… деланую серьёзность, потому что они явно не считали необходимым соблюдать истинно подобающую ситуации сдержанность и с большим трудом пресекли взрыв хохота, которым приветствовали меня.
– Отведите святого отца к нашему господину, – сказал, наконец, один из них, – и мы последуем за ним.
Тогда меня провели вверх по лестнице – в пышно обставленную палату; свет тяжёлых восковых свечей после чадящего и неровного колыхания сосновых факелов был приятен моим глазам; тем не менее, все эссенции, которыми был пропитан воздух в палате, не могли заглушить огненного дыхания окруживших меня людей.
