«Давай ещё помолимся о том, чтобы встретиться снова, сколь бы долгой ни оказалась наша разлука», – сказала она, и, преклонив колена, они приступили к молитве, крепко держась при этом за руки. После они сидели в обращённой к востоку палате перед полным лилий садом, пока свет полуденного солнца понемногу слабел, а тени росли; наконец, светило опустилось за горизонт, всё небо сделалось нежно-голубым с алой полоской над местом заката. Потом померк и алый цвет, и начала восходить луна. Когда золотой обод её выглянул из-за лесистых холмов, Лоренс поднялся; губы молодых людей соединились в долгом и трепетном поцелуе, а потом он пошёл за оружием. После этого они более не целовались… долго-долго, целые годы… И он сказал: «Элла, следи за мной с крыльца, но сейчас более не прикасайся ко мне; а когда луна сравняется с головками лилий, выйди на крыльцо и смотри оттуда».
Он ушёл; луна неторопливо вползала на небо, а сердце Эллы тревожно стучало; лишь когда лучи ночного светила пронзили обвитые розами решётки, став вровень с головками лилий, Элла вышла на крыльцо и остановилась там…
Лоренс уже шёл вниз к квадратной башне – в кольчуге, ярком, без султана, шлеме, с острым, только что заточенным мечом у пояса, Элла провожала его взглядом до тисов, уже начинавших отбрасывать тени в свете полной осенней луны. Она оставалась на крыльце, по бокам которого стояли два вырезанных из камня змея-дракона, обращённые к ней головами; чешуи их покрывал жёлтый мох, затянувший и глубокие глазницы вокруг полных злобы очей. Поёживаясь, Элла ощутила их взгляд на себе и отодвинулась к полуоткрытой двери. Свободное, не перехваченное поясом белое одеяние укрывало девушку от горла до ступней; длинные золотые волосы, не перехваченные обручем и не заплетённые в косу, волной ложились на плечи, ибо ночь была безветренной, и Элла стояла теперь, едва дыша.
Глядя в сторону тисов, она провожала взглядом Лоренса, ступавшего уверенно, но, тем не менее, явно не спешившего углубляться в тень. Длинные каштановые волосы его ложились на плечи, в них то и дело – как было в обычае у воинов той поры – поблескивали вплетённые золотые нити, а слабое отражение лунного света играло на звеньях кольчуги. Лоренс шёл быстро и, прежде чем исчезнуть в тени деревьев у рва, обернулся и помахал неприкрытой кольчужной перчаткой ладонью; после Элла услышала голос привратника, стук опустившегося моста, скрип петель тяжёлой калитки, а потом юноша как-то вдруг растворился в сделавшихся более яркими пятнах света и ещё более сгустившихся тенях. Элла оставила крыльцо, отправилась в капеллу и всю ночь искренне молилась.
Однако на следующий день Лоренс не вернулся, и бледная Элла бродила по дому, стараясь унять тревогу. Ну а когда настала ночь и взошла луна, она, облачившись в то же самое, что и вчера, платье, направилась на берег реки – к Красной Скале. Когда Элла оказалась возле реки, луна стояла как раз над камнем; скала высилась на противоположном берегу, и сперва девушка подумала, что ей придётся вернуться к мосту и перейти на другой берег, но, чуть оглядевшись, она заметила на воде у самого берега крохотную лодочку, красиво разрисованную и позолоченную, с длинным изящным веслом; течение влекло судёнышко вниз и натягивало шёлковый шнурок, удерживавший его у берега. Элла сошла в лодочку и, взяв весло, направилась на противоположный берег, а луна серебрила водовороты на тёмной зелени вод. Девушка причалила к берегу как раз под высокой скалой; склон, заросший зелёной травой и цветами, поднимался прямо к подножию утеса, в камне были вырублены ступени, шедшие вверх до входа в пещеру, занавешенного ползучими растениями и висячими травами. Течение повлекло лодочку вниз, а Элла, сердце которой своим отчаянным биением мешало девушке дышать, медленно, по одной, одолевала ступени. Добравшись, наконец, до площадки у входа в пещеру, она остановилась, обвела долгим взглядом озарённую луной местность и сказала себе: «В последний раз».
А потом шагнула вперед, и пещера укрыла её – так вода тёплых морей смыкается над ловцом жемчуга.
– Именно так прошлой ночью пещера поглотила Лоренса. И оба они с тех пор не выходили оттуда… так говорят люди. Интересно, какой теперь сделалась их любовь? Ах! Они по-прежнему любят друг друга, я это знаю, но так и не могут найти друг друга… Хотелось бы знать, удается ли им когда-нибудь сделать это?
Вот что поведал Хью, седовласый старик.
Но сидевший напротив него муж, с виду солдат, чернобородый, с кустистыми бровями, нависавшими над яростными зелёными глазами, воскликнул, нарушая безмолвие, в которое погрузились все остальные, ощутив трепет перед близостью чего-то сверхъ-естественного:
– Так уж и не удастся? Старина Хью, это не так… Рассказывай дальше! Не могу объяснить вам, откуда я это знаю, но всё было не так, совершенно не так… Говори же, Хью! Расскажи нам всё-всё!
– Подожди немного, сын мой, подожди, – проговорил Хью. – Люди действительно говорят, что они так и не вышли оттуда, но я… я… Ах! Сколько же времени миновало…
И он снова умолк, опустив голову на грудь, только тонкие губы старика шевелились, словно бы он что-то рассказывал себе самому, и свет прошлых дней временами вспыхивал в его глазах.
Тем временем чернобородый Джайлс сидел, плотно сцепив пальцы – плотно-плотно, так что побелели костяшки; губы его были стиснуты, а грудь вздымалась, словно бы изнутри её распирал какой-то секрет. И вдруг он вскочил и торжественным голосом, нараспев начал:
– При ясном свете, давным-давно, в полные дремлющего гнева чреватые грозою летние полдневные часы…
Тут речитатив его перебил пронзительный старческий голос:
– Октябрьским днём, залитым густым и тяжёлым туманом, не похожим на обычный осенний туман…
Торжественный и величественный распев смолк, и пронзительный голос продолжил; Джайлс опустился, и поднялся Хью, раскачиваясь в такт мерному звяканью собственного голоса и шевеля длинной бородой.
– В такой-то вот день, тёплый и душный настолько, что трудно было дышать даже у моря, у самой воды, я переходил от постели к постели в госпитале поражённого мором города с успокоительными отварами и лекарствами. Рядом со мной шла святая сестра, лицо которой побледнело от долгого бдения; впрочем, думаю, что оно осталось бы бледным, даже если бы в подобных бдениях не было необходимости. Она не казалась прекрасной; склонная к раздражительности, женщина эта сердилась по пустякам и даже, оказывая милосердие, грубила тем, за кем ходила… Да, прекрасной она не была, однако я то и дело поглядывал на неё, ибо на лишённом красы лице её светились дивные глаза – словно бы некая чистая дева выглядывала между прутьев мрачной тюрьмы. Проходя по госпиталю, я, наконец, добрался до ложа, на котором находился человек, сражённый не горячкой или язвой, а пронзённый мечом, – он едва не сделался жертвой грабителей. Рослый, лежал он со следами страдания на суровом лице. Подойдя к нему, я спросил, как его рана, как он себя чувствует… День уже клонился к вечеру, и окна палаты были обращены к закату; вскоре и сестра подошла к раненому и склонилась над ним.
Христе Боже! Солнце опускалось всё ниже, густой и плотный туман рассеялся, пропуская лучи, и солнечный свет брызнул в эту обитель страданья и горьких, не несущих исцеления слёз. Солнце озарило их, эту пару, – раненого и пекущуюся о нём, высветило их и преобразило… сделав совсем иными. Великий Боже! Я онемел, нет – я был ослеплён этим преображением; ибо там, да, там – хотя некому было их видеть кроме меня, – там, на месте не знающей любви сиделки стояла невыразимо прекрасная дева, вся в белом, с длинными золотыми волосами за спиной. С нежностью смотрела она на раненого, положив ладони под его голову, чуточку – самую малость – приподнимая её над подушкой. Он же теперь казался не суровым и крепким мужем, но прекрасным юношей в первом цвете. Светлый полированный шлем закрывал его голову, кольчуга охватывала грудь, а в тёмных волосах тут и там мелькали золотистые пряди.
