Мрачное согласие на лицах воинов свидетельствовало о том, что совет этот удачен, однако все молчали, ибо позорно отступать перед только что побеждённым врагом.
И все они ни на миг не сомневались в том, что в конце концов их народ отразит натиск отовсюду напирающих чужеземцев, что бы ни случилось с теми двадцатью тысячами, что оставались сейчас на равнине возле осин. Наконец Барульф обратился к лучшей части сердец, находившихся перед ним:
– Не тяжко ли вам, о сыны мужей, ушедших на запад, отступать, выстояв три дня в подобном сражении; отступать, унося с собой убитого короля? Да, братья мои, горько, тяжело и жестоко. Однако такова Божья воля, и в Его глазах так мы обретём не меньшую славу, чем если погибнем, оставаясь на месте. Тем не менее, я убеждён, что это событие и всё, что последует за ним, только ускорят наше продвижение на запад. Никто да не подумает, что можно победить наш народ. Нет, сыновья наших сыновей в будущие времена будут вспоминать о сих славных днях, когда нас окружил со всех сторон многоликий враг, но мышцей своей мы одолели его… Однако есть и другое дело… – На этих словах лицо Барульфа переменилось; с горечью пришла память о том, что избранный два года назад король лежит перед ними мёртвым; как и все вокруг, он принялся размышлять об утрате… О том, что совсем недавно Олаф был вместе с ними… Память о недавней битве, о пляске мечей над окаймлённой осинами равниной, как бы возвращала короля к жизни…
Один из сидевших возле убитого короля священников заснул, утомлённый уходом за ранеными и умирающими, его голова свалилась на грудь; другой сидел, распрямившись, уперев руки в колена, и думал о том ужасе, который ожидал эту страну; третий – тощий молодой человек, черноволосый и смуглолицый, – теребил край своего одеяния, оглядывая шатёр, по очереди скользя взглядом по каждому лицу – одному, другому, следующему и так далее; четвёртый – скорбный, с округлившимися глазами – вспоминал мать и сестёр, оставшихся в замке посреди низменного края, и в задумчивости теребил жёлтую прядь волос усопшего.
Тут поднялся Льюкнар – с видом горестным, как и подобает доброму человеку, – и молвил:
– Сэр Барульф, я знаю, что ты намеревался сказать, – тут трепет обежал собравшихся, – но я сохранил слово короля, предназначенное для всех нас. Я был возле Олафа, когда копьё пронзило его верное сердце; я вынес его из гущи боя, и вот что сказал он: «Я получил смертельную рану, но живым или мёртвым не оставлю этого поля. Похороните меня там, где будет стоять враг, перед тем как покажет спину».
Видите, рыцари, наш покойный господин не сомневался в том, что устоит наш прекрасный город. Тут хлынувшая из сердца кровь помешала ему говорить, но он с усилием молвил: «Быстрее, Льюкнар, нагнись ко мне ближе». Так я и поступил, а он торопливо и едва слышно проговорил: «Расстегни на мне панцирь, вот здесь отыщешь бумагу, отдай её лордам и рыцарям, заседающим в Совете».
Посему я снял с его груди прикрывавшее сердце письмо. Копьё пронзило пергамент и унесло кусок в рану, кровь оставила на нём пятно. Чтобы взять письмо, мне пришлось сорвать его с ещё торчавшего из раны наконечника копья. Я показал королю письмо, и он в согласии наклонил голову, а потом молвил: «Теперь я хочу уйти, извлеки наконечник, верный и преданный друг! Бедный Льюкнар!» Я вырвал копьё, тут потоком хлынула кровь, он улыбнулся мне и умер.
После этого Льюкнар сошёл с места и, подойдя к Барульфу, подал ему пергамент – рваный и испачканный кровью.
Барульф приступил к чтению.
– Святые Господни! Как странно! Знал ли ты содержание этого письма, сэр Льюкнар?
– Нет, но догадывался, сэр Барульф. Я не вскрывал его.
– Слушайте, рыцари, – провозгласил Барульф и прочёл: – «Рыцари и лорды, если я погибну в этой битве – что, по-моему, мне суждено, – тогда, если это будет угодно вам, пусть вместо меня королевой станет Герта, дочь Сигурда-землепашца, обитающая в столице у аббатисы монастыря Святой Агнессы».
– Да, так я и предполагал, – промолвил Льюкнар, едва ли обращаясь к Совету, ибо думал в тот миг о себе; скорбь его несколько приуменьшилась, ибо, услышав письмо, он сказал себе: «Теперь она будет королевой, и пусть скорбит; я же ныне сумею послужить ей много лучше, не досаждая своей любовью, ибо она станет казаться законной любовью доброго подданного к своей госпоже. Я помогу ей пережить горе, ничем не докучая. О, эгоистичный Льюкнар! Ты радуешься чужой беде! И всё же я искренне рад, но не беде, а тому, чем смогу послужить госпоже Герте».
Все эти мысли – и не только эти – пронеслись в его голове за одно-единственное мгновение. Сколько картин предстало в тот миг его взгляду: сценки из собственной жизни до встречи с ней и те, что связывались только с Гертой, – белый песок, на который набегают мелкие волны; пушистые буки, покрывшиеся уже нежной листвою; сожжённые корабли короля Борраса – длинные горелые доски, затянутые брионией и клематисами… домик под высокой крышей, заросшей нежным золотым очитком…
Всё это промелькнуло перед его глазами буквально за мгновение… Тяжёлые восковые свечи догорали, тяжело сопел спящий священник, все прочие, углубившись в болезненное молчание, переживали собственное горе… Этого Льюкнар не видел, сладкие картинки заслонили от него всё остальное, как, говорят, бывает с утопающим, когда, прекратив сопротивление и не испытывая более острой боли, он уже не видит зелёных, покрытых бурыми пятнами, колышущихся водорослей, тянущихся к глазам и ко рту его, обращаясь воспоминаниями к далёкому дому и всему, что осталось в прошлом, ибо память сразу и жестока, и добра к людям.
Но свечи ещё горели, и язычки пламени дёргались под сотрясавшими шатёр порывами ветра, задувшего с восходом луны; наконец очередное сильное дуновение погасило ту, что была ближе всего к выходу из шатра. Спящий священник пробудился, вздрогнув, шевельнулся и попытался разглядеть невидящими глазами сэра Барульфа.
Тот внезапно вскочил на ноги – словно бы тоже только что восстал ото сна – и вскричал:
– Воспряньте, о, лорды и рыцари, выступаем к нашей королеве! Пусть она станет нашей госпожой, ибо всё, что говорил и делал король Олаф, всегда оказывалось правильным… При жизни он был и остаётся ныне мудрейшим из мужей. А она – воистину благородная женщина; разве не известно вам, рыцари, как она спасла своего отца, когда люди короля Борраса захватили его в плен? Что скажете вы, быть ли ей нашей королевой?
И все ответили:
– Да, быть.
Тут вновь молвил Барульф:
– Если лорды Эдвин, Хью и Эдольф не станут возражать – а я не допускаю такой мысли, – Боже, храни королеву Герту!
Тут все поднялись и провозгласили:
– Боже, храни королеву Герту!
И Барульф сказал:
– Пусть герольд объедет войско, провозгласит Герту королевой и объявит, чтобы все приготовились выступить в путь за два часа до заката луны. Пусть явится и рыцарь, несущий великое знамя, ибо мы должны похоронить короля.
Итак, когда всё было готово, благороднейшие из рыцарей, Барульф и Льюкнар среди них, подняли одр, на котором лежало тело короля, и понесли его к месту погребения. Великое знамя колыхалось над головой знаменосца; впереди же одра и позади него с пением шли священники, следом за ними по равнине шествовало целое войско. Лучи взошедшей и казавшейся громадной луны сверкали на оружии… Странные тени ложились на неубранных мертвецов, упокоившихся на осиновом поле, оплаканных летней луной, отпетых шелестом осиновых листьев…
