Но теперь всех благородных братьев, наделённых столь разнообразными дарами, укрывало общее облако скорби, ибо мать их, Королева-Примирительница Гизелла, скончалась. Она, воистину научившая своих сыновей правде и благородству, не должна была увидеть даже начала того конца, который должен был стать делом их рук… Воистину, скорбного конца.
Так сидели семеро братьев в палате Совета, ожидая королевского слова, в безмолвии предаваясь усталой думе. А Гизелла лежала под полом великого храма, а возле её гробницы стояли двое: король Вальдемар и Сиур… Два старика.
Наконец, вдосталь наглядевшись на высеченное из камня лицо своей любимой, король молвил:
– А теперь, сэр резчик, придётся тебе вырезать и меня с нею рядом. – И он указал на свободное место, оставшееся возле дивного алебастрового изваяния.
– О король, – ответил Сиур, – если не считать нескольких ударов по стали, работа моя закончена: я высек из камня облик королевы. Я не смогу выполнить этот приказ.
Неужели горькое подозрение вдруг пронзило насквозь самое сердце несчастного старика? Он пристально поглядел на Сиура мгновение-другое – словно желая выпытать все секреты мастера; но король не мог этого сделать, в теле его не оставалось достаточно жизненных сил, чтобы проникнуть к глубинам вещей. Вскоре сомнение оставило его взор, и под сочувственным взглядом Сиура король молвил:
– Тогда я сам сделаюсь памятником себе.
И он опустился на край невысокой мраморной гробницы, положив правую руку на грудь изваяния. Замерев в безмолвии, он обратил взгляд к восточному ряду окон… Король так и не понял, что Гизелла не любила его.
Поглядев на короля какое-то время, Сиур украдкой – как делают, чтобы не разбудить спящего, – выбрался из палаты, и король даже не повернул головы: замерев на своём месте, он не шевелился и едва дышал.
Став в большом зале своего дома – просторен был дом его, – Сиур замер перед возвышением, любуясь прекрасной работой, произведением рук своих.
Ибо перед ним, у стены, выстроилось семь престолов, над ними горела полоса алой парчи, украшенной золотыми звёздами, справа налево пересечённой серебряными полосами; снизу полотнище было подбито бледной зеленью сентябрьского заката.
Напротив каждого трона сверкало по дивному панцирю из яркой стали; грудь каждого украшало выполненное в эмали лицо Гизеллы, окружённое облаком золотых волос. Сияние их распространялось от груди во все стороны, хитроумным образом ложилось на стальные кольца… Трудно было даже представить подобное мастерство.
Каждый панцирь венчал шлем, украшенный фигурой феникса, бессмертной птицы, единственной твари, которой ведомо солнце. А рядом с каждым панцирем лежал блистающий меч, жуткий для взгляда, стальной от рукояти до острия, а на клинках, затмевая сияние стали, блистали выведенные причудливыми буквами два слова: «На запад».
Так Сиур смотрел, пока не услышал шаги, и тогда повернулся навстречу им.
А Свенд вместе с братьями в безмолвии сидел посреди палаты Совета, пока, наконец, на улицах не загудел обеспокоенный люд. Только тогда братья поднялись, чтобы посмотреть, в чём дело.
Возле невысокого мраморного надгробья, в сумраке под аркой подземелья сидел – или, скорее, лежал – король. Правая рука его всё покоилась на груди почившей королевы, а голова склонялась к её мраморному плечу. Странные складки легли на алые, шитые золотом одежды, молчал и не шевелился мёртвый король.
Семеро братьев стояли на мраморной террасе королевского дворца, украшенной мраморными статуями. Вооружённые до зубов, они были в шлемах, панцири их прикрывали широкие чёрные плащи. Терраса уже наполнилась толпой князей и знати; пришли и люди менее родовитые, но просто верные. И все они были в шлемах и чёрных плащах – как принцы; отличие заключалось лишь в птице, что украшала шлемы королевичей, – фениксе, сгорающем в новой силе, потому что прежнее тело не способно принять её. Пришедшие на террасу безоружными знатные люди казались встревоженными, некоторые от разочарования были сердиты, как черти, но лица принцев под шлемами не обнаруживали ни страха, ни ярости, ни даже тревоги; печать спокойствия и отважного счастья лежала на каждом, хотя, может быть, кое-кто из них и чуточку побледнел.
Над головами всех собравшихся на террасе возвышалось блистающее отвагой лицо Свенда. Волна золотых волос стекала из-под шлема его, лёгкая, едва заметная улыбка лежала на устах, свидетельствуя о спокойной уверенности, переполнявшей сердце, в глубинах которого обитала.
А вся просторная площадь, все окна и даже крыши домов исчезали под встревоженным морем несчётных лиц – белая пена на бурлящей воде разноцветных одежд… Говор людской напоминал первый порыв урагана над бором, там и сям поблескивали наконечники копий – словно последние солнечные лучи, пробившиеся над лесом сквозь чёрное грозовое облако. Скоро сверкать над этим лесом могучей молнии.
Временами ропот становился громче, и из сердца толпы вырывался свирепый, хриплый, терзающий, потрясающий ропот, в странном диссонансе твердивший: «Война! Война! Дай нам войну, о король!»
Наконец, Свенд шагнул вперёд, спокойные руки его скрывал длинный плащ. Чуточку пошире улыбнувшись, он вскричал, без всякого труда заглушив рёв толпы:
– Слушайте, люди! Провозглашаю войну всему уродливому и жестокому, мир прекрасному и доброму. Никакой войны с людьми моего брата.
Тут один из тех, что были без шлемов, – украдкой, обходным путём добравшийся до Свенда, – занёс руку и ударил его кинжалом… Спокойно выпростав из-под плаща сверкающую правую руку, Свенд ударил, и предатель, стеная, повалился на землю со сломанной челюстью.
Ещё один из толпы выкрикнул:
– Эй, убийца Свенд, ты убиваешь нашу добрую знать, как отравил короля, своего отца. Вместе со своими лживыми братьями ты собираешься угнетать нас памятью этой чёртовой ведьмы, своей матери.
Тут улыбка оставила и черты, и сердце Свенда, и со всей суровостью он сказал:
– Слушайте меня, о люди! В прошлом, мальчишкой, я всё время мечтал сделать вас добрыми, а раз добрыми, значит, и счастливыми – как только стану править над вами. Но годы шли, и мечта моя таяла; яркие краски её вылиняли и поблекли с приближением зрелости; тем не менее, да будет Господь мне свидетелем, я всегда пытался сделать вас верными и справедливыми, уже почти не надеясь на это. Я решил снести всё и остаться с вами, даже если вы останетесь неправедными лгунами, – ради тех немногих, кто по-настоящему любит меня. Но теперь, охваченные наведённым Богом безумием, зная, как недалеко отмщение, поторопитесь вы извергнуть из вашей среды всё доброе и верное сердцем. Ещё раз: что выберете вы – войну или мир?
Добрых и низких, море страстных лиц и изменчивых красок разделила просторная терраса, холодная, белая и спокойная, со всеми её несчётными изваяниями. И на время настало молчание.
Наконец, раздался вопль, запели стрелы, зазвенели панцири тех, кто был на террасе… Получив сильный удар по шлему, принц Харальд чуть пошатнулся.
