Первыми ехали многочисленные рыцари в длинных светлых хауберках, спускавшихся в сёдлах ниже их колен. Головы всех прикрывали одинаковые турнирные шлемы с одинаковыми маковками, так что лица их были скрыты. И маковка эта представляла собой две сложенные в молитве руки – так вымаливают прощение у любимого, – и были эти маковки отлиты из золота. Сверху хауберки покрывали плащи – наполовину алые, наполовину фиолетовые, расшитые золотыми звёздами. А на высоких пиках над головами рыцарей трепетали раздвоенные вымпелы – половина каждого была красной, а другая половина фиолетовой, – расшитые золотыми звёздами. И они ехали мимо без звука – только ступали конские копыта. Рыцари эти ехали медленно, так медленно, что мы сосчитали всех – пять тысяч и пятьсот пятьдесят пять.
Следом за ними шли прекрасные девы с распущенными жёлтыми волосами; все они были в свободных зелёных платьях, из-под которых выглядывали золотые башмаки. Их мы тоже сосчитали – дев оказалось пять сотен, причем некоторые из них – а именно, каждая двадцатая – шли с длинными серебряными трубами и, поводя ими вправо и влево, выводили печальную мелодию.
А потом шли многочисленные священники, епископы и аббаты, все они были в белых стихарях под золотыми ризами, и все скорбно выводили «Propter amnen Babylonis…»
[9]*, и было их пять сотен.
За ними шествовала целая толпа лордов, все они были в турнирных шлемах и плащах с собственными гербами. Каждый из них держал в руке лёгкую тросточку фута в два длиной с алым и пурпурным вымпелом, их также было три сотни.
Посреди же этого скопления знати ехал траурный одр, увешанный до земли пурпуром; его везли серые кони в наполовину алых, наполовину пурпурных попонах.
На одре покоился король, укрытый плащом – синим с пурпуром, расшитым золотыми звёздами, руки и голова его были открыты. Голова его покоилась на шлеме, и молитвенно сложенные руки на гребне просили прощения. Но его собственные руки лежали по бокам, как если бы он только что уснул. А над одром реяли прапоры* – наполовину пурпурные, наполовину алые с золотыми звёздами.
Так проехал мимо и король в своём одиночестве.
За ним следовали девы в белых одеждах, расшитых алыми цветами; босые, непрепоясанные шли они, распустив по плечам пшеничные волосы… В тишине проходили они – если не считать лёгких шагов и шелеста одежд. Их тоже было пять сотен.
Последними ехали молодые рыцари в длинных блестящих хауберках, закрывавших в седле колени, а пурпурно-алые плащи их были расшиты золотыми звёздами. На высоких пиках трепетали раздвоенные вымпелы – наполовину пурпурные, наполовину алые, украшенные звёздами. Головы и руки всадников были обнажены, и каждый из них держал стальной щит, в самой середине которого хитроумный мастер золотом изобразил две молящие прощения руки. Их было пять сотен.
Все они направились вверх по извилистой горной дороге, и когда процессия исчезла из нашего взгляда, мы повесили головы и зарыдали, а я сказал:
– Спой нам одну из песен Низшей Земли.
Тогда тот, кого я называл Сверкером, приложил руку к груди, неторопливо извлёк из-под одежды чёрную прядь и принялся гладить, увлажняя слезами. Таким я оставил его, а сам пошёл за оружием, вооружился и взял для него панцирь.
Вернувшись, я бросил доспех перед ним – так что лязгнула сталь – и сказал:
– О, Харальд, пойдём!
Не удивляясь тому, что я назвал его правильным именем, он встал, вооружился и сделался на вид добрым рыцарем. И мы пошли.
Потом у поворота длинной дороги мы увидели сидящую прекрасную женщину в алых одеждах; пряча лицо в ладонях, она рыдала, и были чёрными её косы.
Заметив эту женщину, Харальд остановился и долго глядел на неё сквозь прорези шлема, а потом вдруг повернулся и сказал:
– Флориан, мне придётся остаться здесь, а ты иди в Низшую Землю. Прощай.
– Прощай.
И я отправился дальше, не оборачиваясь, и более не видел его.
Так я шёл, одинокий, но вполне счастливый, пока не добрался до Низшей Земли. И спустился туда, осторожно перебираясь со скалы на скалу, держась за кусты и неведомые ползучие растения. А потом лёг и уснул.
Эпизод третий
Пробудило меня чьё-то пение; я был счастлив и снова юн. Панцирь и меч исчезли, тело моё прикрывало прекрасное тонкое одеяние. Я попытался представить себе, где нахожусь, но радость помешала мне это сделать, тогда я попытался прислушаться к словам песни. Сперва в ушах моих гуляло старинное эхо, а перед глазами пробегали полузабытые сцены из прежней несчастной жизни – смутные и далёкие. А потом постепенно, без особых усилий я услышал эти слова:
Христос хранит Низший Край,
Весну ему дарит Он,
А мы не умеем понять
Тока вод и времён
И можем только гадать,
Каким будет их ход
От зелёных пещер
До горных синих высот.
– А теперь, любимый, – сказала Она, – пойдём и поищем для себя город в Низшей Земле.
Я поцеловал Маргарет, и мы пошли.
* * *
По золотым улицам в пурпурных тенях домов шли мы, а неторопливое колыхание многоцветных знамён веяло на нас прохладой… И мы были вдвоём, и никого не было рядом, и ни одна душа никогда не сумеет понять, что мы говорили и как выглядели.
Наконец мы пришли к прекрасному дворцу, огороженному ещё в древние времена – прежде чем этот город стал золотым – от городского шума. Люди, обитавшие здесь в золотую пору, имели собственные радости и печали – помимо тех, что присущи всем людям. Похожим образом было теперь отгорожено от любопытных и братство золотых обиталищ… Теперь у него были и собственные торжества и поводы для веселья – не такие, как у всех. Неизменными, неспособными к изменению оставались его мраморные стены, что бы ни менялось вокруг.
Остановившись перед воротами, мы затрепетали и крепче прижались друг к другу, ибо среди мраморных листьев и усиков лоз, окружавших со всех сторон арку с золотыми дверями, виднелись две фигурки – крылатого мужчины и женщины, увенчанных венками, в искрившихся звёздами одеждах, и лица их были подобны тем, которые мы увидели или угадали в каком-то давнем, давнем и давнем сне. И мы трепетали в смирении и восторге. Повернувшись, я поглядел на Маргарет, и лицо её стало тем, которое я видел – или угадывал – давно-давно-давно. Глаза её сияли, и я понял, что увиденное ею лицо – давным-давно, давным-давно – принадлежит мне.
А потом мы подошли к золотым воротам и открыли их, и никто не преградил нам дорогу.
А за ними были цветы… Целая бесконечность.
Золотые крылья
Жизнь вещает мне
Слово-два, как во сне,
О том, кто прекрасен и смел,
Сражён был…
Сэр Персиваль
Предполагаю, что родился я после сэра Персиваля Галльского*, потому что никогда не видел отца, а мать дала мне странное воспитание – не подобающее сыну бедняка, хотя денег у нас было немного и мы жили в уединённом местечке: посреди небольшой пустоши возле реки, сырой и безлесной, на сухих участках которой люди ставили себе домики, я могу сосчитать их по пальцам – всего шесть, один из которых принадлежал нам.
