Наконец, настал день, когда они проломили стену; когда я впервые услыхал об этом, мне стало настолько худо, что я даже не сумел воззвать к Господу. Но Элис срезала прядку своих золотых волос, обвязала ею мой шлем, подала оружие и, взяв меня за руку, не сказав даже слова, отвела к бреши, а потом, бледная, как полотно, вернулась обратно.
Итак, по одну сторону бреши стояли копья Вильяма де ла Фоссе и Лайонела Золотые Крылья, по другую же – короля Гилберта и сэра Гью Доброго Друга. Впрочем, сам король не пришёл к замку – в отличие от сэра Гью.
Что ж… Но на что мы могли рассчитывать? В этом мире две тысячи никогда не выстоят против двадцати. Нас попросту отодвигали остриями копий – так тесно они стояли. Можно было убить шестерых врагов, и стена их оставалась столь же неколебимой, но если падали двое наших, на месте павших бойцов возникала дыра.
И всё же, в конце концов, отчаянным натиском мы отбросили их за брешь – на два ярда; в первом ряду стоял сэр Гью, не знавший страха, холодный и собранный. Тем не менее, одним ударом я разрубил его шлем и повалил на землю перед обеими ратями – как он меня тогда на турнире. Мы отодвинули врагов на двадцать ярдов, но они, тем не менее, подобрали сэра Гью.
А потом… Разве могло быть иначе? Нас вновь заставили отступить, на этот раз – за внутренние стены. И я вошёл в них последним, и как раз в этот самый миг ближайший и самый наглый из врагов схватился за золотую прядь на моём шлеме с громким криком:
– А вот и волосы шлюхи!
Когда я услыхал подобную хулу, сам Господь придал мне такую силу, что, повернувшись, левой рукой я схватил наглеца за доспех, а правой сорвал с него шлем вместе с кончиком носа, после чего, широко размахнувшись, размазал его мозги по стене замка.
Но потом я едва не погиб, ибо враги окружили меня, и только сэр Вильям в отчаянной вылазке сумел прийти на выручку.
Да поможет Господь всем верным людям! Через час схватка шла уже на стенах замка; там были убитые, были и раненые, были и те, кто просил пощады и получал её. Но желание сражаться оставило меня, мне всё представлялась Элис, припавшая лицом к полу, обнимавшая его измученными руками, пытающимися впиться в щели между половицами. Посему, когда на моих глазах Вильям де ла Фоссе погиб под многочисленными ударами, я бросил со стены щит и шлем, огляделся по сторонам – и вот, над одной из боковых башен ещё реяли мои золотые крылья рядом с белым львом Вильяма, а в другой, как было известно мне, лежала она, моя любимая, брошенная всеми.
Тогда я кинулся в тёмный коридор и побежал к лестнице в башню; наверх я взлетел, как если бы духи преследовали меня: так мне хотелось ещё раз поцеловать её перед смертью, приласкать, чтобы память об этом дне – потом – не показалась ей безысходно горькой. Ибо я знал, что любимую мою не убьют и не будут с нею жестоки – ведь Элис любили все, – а только заставят выйти за сэра Гью Доброго Друга.
Я нашёл её на самом верху – увы! Увы! Лежащей на полу. Я нагнулся к любимой и поцеловал её в голову, поднял на ноги, а она заплакала и уже не казалась такой печальной и несчастной, а потом сказал:
– А теперь, любимая, настала пора недолгой разлуки, ибо близка моя смерть, и мне надо уйти.
– Зачем тебе уходить? – спросила она. – Медлить они не станут, и если ты останешься рядом, то всё-таки подольше побудешь со мною… Вид крови меня не испугает.
– О, моя бедняжка!
Молящее это лицо остановило меня – сам Всесильный Господь не сумеет отказать в подобной просьбе.
– Ах, – сказала она, – значит, мы ещё немного побудем вместе… Дозволь мне поцеловать твои ноги.
И бросившись к моим ногам, она поцеловала их, а потом не стала вставать и всё лежала, не отпуская.
Тут, пока она лежала, снаружи затопали, а Элис не слышала – и над зелёной занавесью блеснули шлемы, а Элис не видела их… Потом кто-то копьём отодвинул ткань, и вот встали перед нами латники.
– Кто же ещё оплачет моего любимого?
С низким и горьким стоном, ужасным для слуха, Элис вскочила на ноги, в последний раз поцеловала меня в губы и отступила, стиснув волосы протянутыми руками, – измученная всем, что было или могло ещё быть.
А потом один из пришедших пронзил меня копьём, а второй, взмахнув мечом шириною в три дюйма, подрубил ноги до самой кости; когда я уже падал, третий раскроил мне топором череп до самых зубов.
И тут моя любимая закричала.
Запечатанное письмо Фрэнка
С тех пор как я помню себя, то есть ещё с детских лет, мне всегда говорили, что у меня нет упорства, нет силы воли. Прямо или косвенно мне все твердили: «Текучий, словно вода, ты ни в чём не достигнешь успеха». Однако же они всегда ошибались, ибо из всех известных мне людей у меня наиболее сильное стремление – к добру или к злу. Я быстро определяю, можно ли совершить то или иное дело; если нет – забываю о нём навсегда, без сожаления, не испытывая устремления к тому, что ушло в прошлое и закончено. В противном случае, я обращаюсь к делу всем разумом, начинаю и заканчиваю его, при этом не отвильнув ни разу ни вправо, ни влево, пока оно не будет сделано. И так я поступаю со всём, к чему прилагаю руки.
Только любовь и сопровождающие её бурные беспокойные страсти слишком сильны для меня; они способны одолеть даже мою могучую волю… Поэтому-то меня теперь считают слабаком, не имеющим цели в пустом течении собственной жизни.
Да, теперь моя жизнь не имеет цели. Я знаю, что побеждён, но знаю и то, что сражался; я ещё помню ту утомительную борьбу, которую вёл изо дня в день – препоясав чресла, напрягая все мышцы, – пока не миновали годы и годы. Я знаю то, что неведомо им: знаю, как трепещет Страсть в моей хватке, как она никнет и покоряется, помню, как становился всё сильней и сильней, помню, как, наконец, стоял, дрожа от накопленной силы, со светом победы на челе и губах… Однако Господня десница поразила меня, я пал сразу и не ведая исцеления. Теперь я побеждён; я – человек, действительно не имеющий цели в жизни, не желающий жизни больше, чем смерти, а смерти – больше, чем жизни… Побеждённый, хотя не был трусом… Заброшенный, утративший все надежды, никем не любимый, живущий прошлым.
Теперь я расскажу вам, как пал, и молю всякого – пожалейте меня, если сможете, полюбите и помолитесь, чтобы мне было даровано прощение.
В тот день, расставшись с ней, я сказал себе, что должен забыть её, смотреть на неё так, как если бы её никогда не было; что буду входить в этот дом и выходить из него – часто встречая её и разговаривая с ней, как с любой миролюбивой и воспитанной леди, чтобы только не видеть Мейбл, мою усопшую Мейбл. Она скончалась, а с нею и прожитые вместе – мальчиком, юношей и мужчиной – двадцать лет. Ни одна тень прошлого не должна лечь на мою тропу, сказал я себе. К тому же мир нуждается в помощи, а я силён и полон желания помочь ему. Повсюду вокруг себя я видел людей, отыскивающих взглядом вождя, ждущих того, кто придёт и поможет им. Этим вождём стану я, говорил я себе; зачем сторониться людей и предаваться горьким мыслям – ведь я способен полностью забыть прошлое, за короткое время стать совершенно иным человеком. С какой стати! Я никогда не любил эту женщину – её тяжёлые гладкие волосы и полные сонной страсти глаза… Всё это случилось когда-то, давным-давно. Кто может сказать, когда он по-настоящему жив? Я знаю; я прочувствовал всю поэзию и искусство, я умею творить, умею сочувствовать любому, кто жил на свете, мужчине и женщине, даже этой – холодной и гордой, бессердечной, с её тяжёлыми гладкими волосами, огромными, полными дремлющей страсти глазами, способными внушить любовь к себе слабому мужчине.
