В своей проповеди на эту же тему Евдей Шаторуский сравнивает Марию Магдалину с источником посреди церкви, где томимые жаждой грешники могут утолить ее и смыть с себя грехи.
Орвиетанцы возрадовались, если бы посреди города забил источник, как были обрадованы сыны Израиля, когда много воды потекло из скалы, по которой Моисей дважды ударил. И люди тоже стали бы ее пить… И поэтому все томимые жаждой грешники, желающие смыть с себя грех, обрадовались бы тому, что Господь Бог превратил блаженную Марию Магдалину в обильный источник посреди Церкви, в котором грешники могут смыть свои грехи
[572].
Евдей Шаторуский прибегает к сравнению с Моисеем, ударившим по скале, из которой потекло много воды (Числ. 20: 11). По его мысли, затвердевшее сердце Марии Магдалины, символом которого является скала, было разбито ударом, то есть проповедью Христа. После своего обращения она стала источником как для себя, так и для других грешников
[573].
Знаменательно то, что средневековые ученые приписывали женщинам плаксивость. В четырнадцатом столетии бенидиктинец Пьер Берсуир в своей соответствующим образом названной, наполненной нравственными поучениями энциклопедии «Reductorium» замечает, что «женщина по своей природе весьма податлива и плаксива и вследствие обилия жидкостей более привычна к тому, чтобы проливать слезы»
[574]. Сточки зрения биологии женщины более склонны к плачу; в символическом плане им легче погружаться в спасительное состояние раскаяния. Образ плачущей, полной искреннего раскаяния Марии Магдалины подтверждает это представление и устанавливает символическую связь между средневековой наукой и богословием. То же назначение и у сравнения Марии Магдалины с источником. Если грешники могут символически пить из источника спасения и смывать с себя грехи водой, в которую превратилась святая, тогда, стало быть, все женщины, по своей природе склонные к растворению, несут в себе символическую надежду на обращение и свое превращение в назидательный пример для других.
По своей физиологии женщины в сравнении с мужчинами более предрасположены к искупительному разжижению. Неожиданно женщины оказываются в религиозной сфере в более привилегированном положении. Не забудьте, что по средневековым представлениям они, обладая холодным и влажным «соками», были более предрасположены к мистическим откровениям и видениям. Средневековая наука, состоя на службе у богословия, объясняла, почему Мария Магдалина, женщина, а не Петр или Павел — тоже раскаившиеся грешники, стала образцом искреннего покаяния.
Слезы, конечно же, имели и другие значения в системе средневекового символизма. Как намекает Евдей в процитированном выше отрывке, они также играли роль освященной воды, смывающей пятно греха, и возвращающей кающегося, плачущего грешника в состояние невинности и чистоты. В пятой проповеди о Марии Магдалине, темой для которой послужил отрывок из Книги Песнь песней Соломона, Евдей от имени святой говорит: «Черна я, но красива (Песн. 1: 4)…потому что я почернела и утратила красоту от множества грехов, Бог вернул мне облик мой и украсил меня добродетелями и изяществом»
[575]. Затем уже от своего имени он продолжает: «Эта женщина была очищена телесно и духовно и стала из черной белой благодаря слезам и страстной любви. В книгах Священного Писания мы прочтем только о таком пролитии слез, и ни о каком другом, когда она обливала ноги Господа своими слезами»
[576].
Мария Магдалина смыла с себя грех и обрела непорочность в результате символического очищения рекой слез. Иаков Ворагинский говорил, что пролитые Марией Магдалиной слезы раскаяния полностью очистили ее от порока, помогли ей обрести чистую совесть и наконец искупили все ее прегрешения
[577]. Какое же место в таком случае отводилось исповеди? Ведь на Четвертом Латеранском соборе было решено дополнить таинство покаяния, введя в него исповедь, акт, основанный на истинном раскаянии. Конечно, тогда, когда не все шероховатости в доктрине искупления были сглажены, оставались еще богословы и проповедники, которые по-прежнему считали, что истинное раскаяние уже само по себе спасительно для души
[578]. По-видимому, такого же взгляда придерживался и Иаков Ворагинский.
Исповедь невозможна без искреннего раскаяния, и поэтому в умах проповедников эти два понятия оказались неразрывно связаны между собой. Отсутствие у богословов согласия по вопросу, где заканчивается раскание и начинается действие исповеди, только еще больше все усложнило. Также оба эти понятия включали одни и те же метафоры — вода и слезы, — так что между этими двумя актами покаяния даже на языковом уровне существовала связь. Никола д’Аквэвий соединяет их, когда говорит, что Мария Магдалина пришла к Христу и омыла свое внутреннее «я» слезами раскаяния и водами исповеди
[580]. Он советует, чтобы кающийся человек дважды омылся в этих водах
[581]. Затем, прибегнув к языку и образам Второй Книги Царств (5:14), он призывает прокаженных (т. е. грешников) отправиться к Илии (т. е. Христу), чтобы омыться в водах Иордана (т. е. исповеди)
[582]. Ги д’Евре использует те же образы в своих двух, произнесенных в праздник святой Марии Магдалины проповедях о телесном и духовном очищении
[583]. Иаков Лозаннский в длинном трактате об очищении, исповеди и искреннем раскаянии приводит запоминающуюся метафору относительно того, как следует исповедоваться, особенно в смертном грехе:
