– Да, я слышал, что ее чудом не уничтожили. Муж в Ревеле, а она на советской службе, – пробормотал Павлик.
– Она все это ела, ты понимаешь? – подался Дунаев вперед. – Ела! Брала талоны у власти на право питаться этими отбросами. И это – белая кость, голубая кровь!
– Так что же, старухе с голоду подохнуть? – зло спросил Павлик. – Если белые, которых возглавляет Врангель, не могут взять власть, его матери что делать?! Надо как-то выживать.
– Вот и я о том же, – вздохнул Дунаев. – И весь народ о том же. Большевики хоть как-то кормят. И с ними сживутся! Не сразу, но постепенно. Еще и благодарить будут за то, что хоть какие-то куски швыряют, за то, что заботятся о народе. Могли бы ведь и не давать ничего. Подумай, Павлик, и ты поймешь, что я прав. Вот поэтому у меня и нет надежды, что мы когда-нибудь достанем книгу о трехсотлетии русского императорского дома из дровяника.
– Ты прав в одном, – резко ответил Павлик. – В том, что у народа приутихла ненависть к этим тварям, которые ввергли Россию в бездну, которые убили их государя и его семью. Притупилась. А если бы она горела, если бы была по-прежнему востра… и если бы еще не ходили разные нелепые слухи…
– Какие слухи? – спросил Дунаев вяло, чувствуя, что у него начинают слипаться глаза.
– Да всякая ерунда о том, что большевики кого-то из государевой семьи помиловали, что кому-то удалось скрыться. Ходят слухи об удачном побеге из плена кого-то из великих княжон. Но ведь это полная чушь! Я доподлинно знаю, что все трупы были обезглавлены, головы заспиртованы и доставлены в Кремль. Вот о чем надо постоянно напоминать народу! О том, что перед смертью несчастные девушки и сама государыня были изнасилованы, и один из негодяев даже похвалялся, что теперь может умереть спокойно, потому что имел саму императрицу. Вот что должно постоянно звучать по всем городам и весям, чтобы пробудить ненависть народа!
– Не может быть, – пробормотал Дунаев недоверчиво. – Не может быть, чтобы большевики дошли до такой гнусности!
Павлик резко встал:
– В наше время все может быть. Я читал сообщение Дитерихса
[36] об этом. Я ему верю! Но сейчас и в самом деле пора спать. Сегодня мы уже больше никому и ничем не поможем. Ни Верочке бедной, ни России. Подушку и одеяло я тебе дам.
Подушка была тощая, одеяло колючее, но больше всего мучили воспоминания о Вере и о том, что рассказал Павлик об участи императорской семьи. Это звучало чудовищно, однако Дунаев понимал, что Павлик прав и большевики впрямь способны на все.
Он заснул нескоро, однако спал как убитый, без сновидений, никаких неудобств не замечая, только изредка сползая со скользкого дивана и, не пробуждаясь, машинально возвращал тело на место.
Проснулся Дунаев ни свет ни заря и не сразу сообразил, где он находится и на чем таком скользком и холодном лежит. Ах да, заночевал у Подгорских…
Итак, уход за границу откладывался до тех пор, пока Дунаев не исполнит того, в чем поклялся себе. А поклялся он найти убийцу Веры – найти во что бы то ни стало! У него был только один след: карточная колода, найденная Подгорскими в кармане серого пальтишки, которое они продолжали называть с застарелой высокопарностью манто. Мать и сын в один голос уверяли, что по карманам они не лазили – колода торчала из одного из них. Впрочем, даже если и лазили, Дунаеву это было бы только на руку: ведь они могли найти что-то еще, что навело бы на убийцу. Но там не оказалось ничего, или Подгорские ничего не заметили, а теперь время было упущено.
Дунаеву приходилось слышать, что милиция в Петрограде практически бессильна справиться с разгулом преступности, ее сотрудники, в большинстве своем, относятся к делу совершенно наплевательски, но вот ведь злобная ирония судьбы: по соседству с домом случайно оказались какие-то дотошные и отнюдь не мешкотные милиционеры, которые и труп увезли быстро, и квартиру заперли и опечатали. Дунаева эта бумажка с размазанной печатью Петроградского Совета не остановила бы, однако дверь пришлось бы ломать. Ее ведь не только заперли и опечатали, но и заколотили двумя плашками крест-накрест.
Дунаев удивился, что милиция, оказывается, так печется о сохранности следов преступления, однако не начинает следствия немедленно. Подгорские пояснили, что следствия может вообще не быть, а печать и доски охраняют имущество в опустевшей квартире. Оно будет или реквизировано, а потом выморочное жилье превратят в так называемую коммуну и заселят многочисленными пролетариями, или все вещи останутся на месте: новым хозяином и их, и самой квартиры окажется какой-нибудь комиссар с семьей. О таких случаях в Петербурге ходили многочисленные слухи, и, в общем, всем уже было понятно, что всеобщее равенство (égalité, как выразилась бы любительница французского языка Людмила Феликсовна Подгорская) – не более чем пропагандистский миф большевиков.
Поразмыслив, Дунаев решил дверь не ломать. Это не обойдется без шума, его увидят другие соседи, а не только Подгорские, и это может оказаться опасным и для них, а не только для самого Дунаева, который совершенно не хотел попадать в руки чекистов. Так что пока в его распоряжении оставалась только карточная колода, и это был единственный след, который мог навести на убийцу.
Он потянулся к кухонному табурету, поставленному у изголовья вместо ночного столика, и опять чуть не свалился с дивана, набитого конским волосом и именно потому ужасно скользкого. Нашарил спички и зажег оставленный ему хозяевами огарок. Посмотрел на часы. Оказывается, уже почти семь. В былые времена город в это время полнился звуками, среди которых отчетливее всех звучало шарканье по мостовой и тротуарам дворницких метел. Теперь дворники, очевидно, были ликвидированы как класс. Дунаев с тоской вспомнил, каким невыразимо заброшенным и опустевшим выглядел Петроград вчера днем. Особенно ужасное впечатление производили улицы, идущие от вокзала, – с этими грязными, покрытыми облупленной штукатуркой домами. Полтора года назад здесь все было другим. Но если большевики умудрились так изгадить Петроград за столь малое время, что же станется с ним лет через пять? И что станется со всей страной?
Дунаев вздохнул, мысленно перефразируя Некрасова: «Счастье, что жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе!»
«Тебе» – это значило, Верочке, ну а «мне» значило – ему, Дунаеву.
Он уже не в первый раз спокойно подумал о смерти. Странные были у него предчувствия насчет того, что не заживется он на этом свете! Впрочем, это его не слишком волновало, и если он просил у Бога отсрочки, то лишь для того, чтобы успеть увезти любимую женщину из России. Однако теперь суть его молитвы изменилась: он просил дать ему время найти убийцу Веры и отомстить.
Огарочек затрещал, прервал его задумчивость, и Дунаев невесть в который раз принялся рассматривать карточную колоду, которая была выпущена в честь трехсотлетия дома Романовых.
