– Не надо было высовываться! В следующий раз он ее убьет – и правильно сделает!
Теперь к числу кошмаров, которые донимали младшую сестру, прибавился еще один. Ей снилось дуло винтовки, из которого вылетала не пуля, а – залпом! – все те гнусные, грязные, пошлые стишочки, которыми изводил ее тот солдат. Они ударяли ее в лицо, оплетали горло растопыренными щупальцами-словами, душили, а голос коменданта отдавался в ушах погребальным звоном:
«В следующий раз он ее убьет – и правильно сделает!»
* * *
«Белая печать когда-то очень горячо дебатировала вопрос, по чьему решению была предана казни царская семья… Либералы склонялись как будто к тому, что уральский исполком, отрезанный от Москвы, действовал самостоятельно. Это не верно. Постановление вынесено было в Москве. (…) Следующий мой приезд в Москву выпал уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом:
– Да, а где царь?
– Кончено, – ответил он, – расстрелян.
– А семья где?
– И семья с ним.
– Все? – спросил я, по-видимому, с оттенком удивления.
– Все, – ответил Свердлов, – а что?
Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил.
– А кто решал? – спросил я.
– Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях»
[85].
* * *
Иванов резко отпрянул, развернулся, локтем выбив оружие, подхватил его на лету и направил на нападавшего:
– Руки вверх!
– Господин Иванов? – пробормотал дрожащим голосом Верховцев. – Это вы?! Господи… почему…
– Что произошло? – резко спросил Иванов. – Почему вы исчезли из Петрограда и скрываетесь от меня в Москве?
– Мы бежали из Петрограда, потому что Ната чуть не погибла, – сухо ответил Верховцев.
– Что?!..
– Что слышите. Вместо нее погибла Вера Инзаева. Вам что-нибудь говорит это имя?
– Абсолютно ничего.
– Это была близкая подруга… сестер Наты. Наша девочка была у нее в гостях. Мы туда несколько раз приходили вместе – ее сопровождали то я, то моя жена, ведь сидеть взаперти ей было уже нестерпимо. Иногда она гуляла с Верой. Подробности я расскажу потом, главное, что Вера погибла, а Нате удалось убежать. Я счел за лучшее увезти ее из Петрограда так быстро, как только смог. Мы надеялись на помощь Риты Хитрово, но она собиралась уезжать. Я оставил вам след…
– Да, я понял, – кивнул Иванов. – Но след должен был привести меня в Сухаревский переулок. Почему же вы затаились здесь?
– Если вы побывали в Сухаревском, то видели, наверное, сгоревший дом, – проговорил Верховцев, постепенно овладевая собой. – Вас Луканов сюда направил? Мы дали ему этот адрес и просили подстеречь ваше появление.
– Я не видел никакого Луканова и никакого адреса ни от кого не получал, – качнул головой Иванов.
– Как же вы сюда попали? – изумился Верховцев.
– Это не имеет отношения к делу, – буркнул Иванов, чувствуя себя дурак дураком. Но тут же он вспомнил все те вопросы, которые мучили его по пути из Перми, и понял, что не сможет разговаривать с Верховцевым спокойно, не получив ответы на них. – Помните, я говорил вам об убийстве и мерзком ограблении Филатовых?
– Помню ли я?! – возмущенно воскликнул Верховцев.
– У меня есть достоверные сведения, что провалом операции мы обязаны каким-то людям, которые были прежде связаны с Особым корпусом жандармов.
Верховцев покачнулся:
– Что вы имеете в виду?
– Пока ничего, – сказал Иванов. – Кроме того, что из этого корпуса в деле участвовали двое: вы и я. Про себя я знаю совершенно точно, что я не предатель.
– Видите ли, я про себя тоже совершенно точно знаю, что я не предатель, – спокойно парировал Верховцев. – Более того: убежден, что и вы не предатель. Иначе та, чье спасение было вам поручено, тоже погибла бы.
– С ней… все хорошо? – с трудом выговорил Иванов.
Верховцев пожал плечами:
– Очень тоскует, очень беспокоится, поет… слышали ведь? Одно и то же поет. Но вернемся к предательству. Вы были знакомы в Петербурге с Подгорскими?
Иванов пожал плечами:
– Не припомню таких.
– А фамилия Богданов вам что-нибудь говорит?
– Ничего.
– Среди моих сотрудников до тысяча девятьсот четырнадцатого года значился Алексей Степанович Богданов, – начал рассказывать Верховцев. – Он начинал работу с Филатовыми, но потом провалил одно дело, другое и был уволен в отставку. Богданов приятельствовал с Маврикием Семеновичем Подгорским, который тоже работал с Филатовыми, был на хорошем счету, однако умер в семнадцатом году. Перед смертью он просил меня помогать его семье, сыну. Может быть, взять его на службу. Но Павел Подгорский оказался ни на что не годным бездельником, и я не смог и не захотел исполнить просьбу его отца. К тому же, в отличие от старшего Подгорского, младший был сторонником Керенского. Мы расстались если не врагами, то и не по-дружески. Впрочем, я и думать о них забыл. И вот позавчера мне случайно попало в руки одно письмо. Его написала Вера Инзаева своей подруге Маргарите Хитрово. Написала еще до появления Наты в Петрограде. Вера была неизлечимо больна и этим письмо прощалась с Ритой. Но там есть строки, которые меня насторожили. У вас есть ручной фонарь?
– Конечно, – кивнул Иванов, доставая из кармана походный фонарик, который работал, только если постоянно нажимаешь на пружину-рукоятку. Зато не было проблем с батареей, которая вечно разряжалась или текла в самый неподходящий момент.
Лампочка горела тускло, однако достаточно для того, чтобы Иванов смог пробежать взглядом по аккуратно написанным строкам, выхватывая только основное:
«Ритка, дорогая, совершенно не уверена, что выйдет еще оказия в Москву, поэтому хочу проститься с тобой сейчас. Сегодня узнала, что врачи оставляют мне три, много четыре месяца. Самые худшие подозрения подтвердились… иногда бывает очень тяжело… Было одно счастье – любовь к Вите Дунаеву… да и та вся вышла. Виктор исчез – возможно, погиб. Вот и меня скоро не будет, может быть, на том свете повидаемся с Витей, с Олечкой, с Татьяной и всей семьей…
Молю бога, чтобы послал мне на пути какого-нибудь душегуба. Главное, чтобы одним ударом…
…Поговорить больше не с кем… Подгорские, кроме всего прочего, хают самым отвратительным образом несчастных убитых в Екатеринбурге, злорадствуют на их счет, что мне глубоко отвратительно и непереносимо. Из-за такого же отношения к семье я выгнала вон и Степана Бородаева – помнишь, был у меня такой поклонник? Он теперь в Москве, да и живет поблизости от тебя, в Спир. п-ке, кажется, дом 12/9. Ты должна его помнить. Держись от него подальше. Оказывается, и среди наших могут быть люди весьма опасные и скользкие, что так ужасно показал февраль 17-го года. Кроме того, до меня дошли некоторые слухи о генерале Д., сподвижнике адмирала К., – собственно от Подгорского. Этот Д. для Павлика, для Степана царь и бог, а по-моему, просто сумасшедший. Он выставляет себя ярым сторонником семьи, однако у него навязчивая идея разрушения всего, что свято для русского народа. Он готов на все, лишь бы возбудить в этом народе еще большую ненависть к большевикам. Павлик и Степан тоже это исповедуют. Как же это страшно, как жестоко по отношению к несчастной России… Они погубят ее так же верно, как губят современные мараты…»
