– Нет, – мягко произнесла Анна, – по образу и подобию Божиему создан человек.
– Тогда отчего противится?
– Оттого, что тянете его в церковь, как скот на убой, – не по-женски прямо ответила принцесса. – А силком в Царство Божие еще никто и никогда не попадал. В него по своей воле идут! Как Иисус по Своей воле на землю пришел, так и человек в Царство Божие придет.
– Верно молвишь, царевна, – погладил окладистую бороду Путята, – да только тогда нам жизни не хватит, чтобы всю Русь окрестить.
– Поспешишь – людей насмешишь, – с горькой улыбкой пошутил Владимир. – Анна права. Надо по всем городам и селам церкви ставить. И не просто церкви, а дома Божия с золотыми куполами, чтобы глаза радовались. И со звонницами, чтобы звон колоколов на душу ложился. И со школами, чтобы знания Промысла Божия озаряли.
– Правда твоя, княже, – согласился Добрыня. – Вон, посадник Воробей, воспитанный в церкви, за день столько людей уговорил креститься, сколько сто греческих попов за сто лет не уговорят.
– Нужны нам свои епископы, – басисто изрек Путята, – тогда и дело заспорится.
– А вон и будущий митрополит, – улыбнулась Анна.
– Где? Где?
– Да вон топает, – указала принцесса на маленького Гриню, который деловито пересекал княжий двор, не обращая внимания ни на Великого князя, ни на его воевод.
Все рассмеялись и поверили: Руси быть крещеной.
А Гриня торопился к Феофану. Ох и умен же этот грек. Столько премудростей знает! Мальчик привязался к нему, как к отцу родному: готов был слушать день и ночь. Мать ворчала на сына, что по хозяйству не помогает, а друзья обижались и насмехались. Мол, что за мужик? Ни мечами, ни лошадьми не грезит, а все какие-то картинки малюет. Гриня и сам переживал, но себя пересилить не мог. Не хотелось ему в драки лезть и кулаками махать, а тянуло лики святых рисовать. Вот и сейчас, прочитав в Библии, как Иисус апостолов Своим Телом и Кровью потчевал, изобразил Тайную вечерю на листе папируса, который не пожалел ему Феофан, и понес показывать греку. Тот с интересом рассмотрел рисунок:
– Неплохо. Иисус хорошо вышел, а вот апостолы все на одно лицо.
– А почему они должны быть разные? – спросил Гриня. – Они Христу с одним рвением внимают.
– Пошли.
Феофан вывел мальчика в дубраву, раскинувшуюся на высоком берегу Днепра.
– Посмотри на деревья.
Гриня невольно залюбовался могучими дубами.
– Видишь хоть два одинаковых?
И правда: даже близко не похожи. Этот высок и строен, как Громыхало, а тот ветвист и раскидист, как Добрыня. И настроение у всех разное. Один раскинул ветки, подобно грозному стражнику: никого не пущу. Другой воздел все листики к небу и радуется красному солнышку. Третий подбоченился, словно щеголь: смотрите, какой я красавец…. Гриня, стоял с открытым ртом, млея от восторга. Только бы не прошло это откровение, это ощущение каждой былинки, сопричастности всему живому. Если любое растение так неповторимо, то что говорить о людях?
Феофан не торопил мальчика с ответом. Он видел, что творится в его душе. Греки давно открыли это состояние, когда космос вливается в душу, как музыка, и назвали его созерцанием. Высшее блаженство!
– Теперь ты понимаешь, что апостолы разные?
Мальчик согласно кивнул головой, продолжая впитывать каждую травинку. Разве могут сравниться с этим мечи и копья, несущие смерть?
Забота девятнадцатая. Черные клобуки
[13]
…любите врагов ваших…
Ибо если вы будете любить любящих вас,
какая вам награда?
…Не так же ли поступают и язычники?
Евангелие от Матфея 5, 44–47
Нежданно из степи прискакал Острожко.
– Княже, черные клобуки тебе служить хотят.
– Шутишь?
– Я свое отчудил, когда рабом у тебя был. А ныне на службе, и шутить мне не дозволено.
– Это же отпетые разбойники!
– Их печенеги донимают – вот они твоей защиты и ищут.
– От кого ведомо?
– От Варяжко.
– Варяжко верю, как себе. Зови.
Через два дня черные клобуки прибыли в Киев. Народ дивился на высокие черные шапки, из-под которых кочевники, словно взмахами сабель, сверкали огромными черными глазами.
– Ну и поганцы! – пронеслось по толпе.
– Таким человека зарезать, что муху убить.
Степные лошади, непривычные к городской суете, испуганно ржали и норовили отпрянуть в сторону. Всадники, умело управляя, стройными рядами въехали на княжий двор. К прибытию гостей все было готово: столы ломились от яств и напитков, а Великий князь в окружении воевод и бояр стоял на высоком крыльце.
Кочевники спешились. Владимир встретил их с распростертыми объятиями и широким жестом пригласил на пир. Кагана Великий князь усадил рядом с собой. Черные клобуки уселись по одну сторону столов, а русы – по другую.
– Что это наши гости шапки не снимают? – с издевкой спросил Громыхало.
– Совсем, поганцы, зазнались, – зароптала дружина.
Владимир грозным взглядом осадил гридней, но приказал толмачу спросить кагана про шапки.
– Таков обычай, – ответил каган, – мы никогда и ни перед кем ни снимаем клобуки.
– А спите тоже в них? – спросил Владимир.
Вопрос вызвал смех у русов.
– Они у них вместо подушек!
– К голове так присохли, что не отодрать.
– Это право даровал нашему народу Александр Македонский, – с улыбкой на чисто русском языке произнес каган.
Балагуры сразу прикусили языки.
– За что? – спросил Владимир.
– За верную службу.
– Верю, что и нам послужите не хуже.
– Пока никто не жаловался.
Владимир встал с полным кубком.
– За дружбу на веки вечные между русами и черными клобуками. Прежде солнце взойдет на западе и всплывет топор, чем прервется мир между нами.
Выпил половину и протянул кагану.
– А это по нашему обычаю. Пей до дна!
Каган выпил, а братину пустили по кругу. Пили из нее и русы, и черные клобуки. Только русов хмель не брал, а кочевники чуть под столы не попадали. Непривычны они к заморским винам, а пуще к хмелю, медовухе и сыте. После первого тоста бросились в пляс зажигательный, после второго запели, как соловьи, а после третьего уснули прямо за столами. Держался лишь каган, да и то едва стоял на ногах.
