Он был искренне рад, когда его ученик, придя в себя после очередного смертельного номера, вдруг вырвался из-под опеки сумасшедшего старика и обрёл свободу. Интерес проявленный к моей персоне клубом эфирников, Владимир Александрович тоже посчитал положительным моментом. Ну как же, мещанина ведь каждый обидеть может. А государь с его присными может дать достаточную защиту от любых посягательств. И пребывал в такой уверенности до моей экскурсии в "белый куб". Вот тогда, и этот камень дал трещину. Дальнейшие события и происшествия с моим участием, за которыми Гдовицкой имел возможность наблюдать сразу с двух точек, как начальник не самой слабой в Москве службы безопасности, и как член клуба эфирников, ту трещину старательно увеличивали, а известие о моей "гибели", как ему казалось, окончательно подорвали доверие Гдовицкого к прежним кумирам.
Смешно, но действительный крах всех идеалов у Владимира Александровича произошёл, когда Фёдор Георгиевич Громов всё же заметил, что с его подчинённым творится какая-то фигня, и вызвал начальника СБ на откровенный разговор, во время которого выяснились причины терзаний Гдовицкого, а чуть позже, после разговора Громова со мной, Владимиру Александровичу был объявлен, как сам факт моего отсутствия в списках безвозвратных потерь, так и действия-бездействия цесаревича, приведшие ситуацию к нынешнему её виду.
Честно говоря, когда дядя Фёдор предупредил меня о своём внезапном желании просветить Гдовицкого в отношении истории с моим исчезновением, я был сильно удивлён и… настроен крайне отрицательно. Но надо отдать должное Громову, он сумел убедить меня в том, что Гдовицкой не побежит с этой информацией к эфирникам. Долго убеждал, правда, но у него получилось. Я поверил. И даже не столько потому, что дядя Фёдор бил себя пяткой в грудь и клятвенно обещал, что всё будет путём, сколько потому, что помнил Владимира Александровича, пусть это и были, по большей части, воспоминания прежнего Кирилла. Но даже с удвоенным недоверием, коего хватало и у Росомахи и Кирилла Громова, я не смог отыскать в памяти ни одного намёка на то, что Гдовицкой хоть раз повёл себя бесчестно. Даже слухов таких среди громовских людей не ходило. Зато свидетельств его честности и какой-то почти болезненной щепетильности в делах, было хоть отбавляй.
В общем, я дал добро на рассказ, а когда посмотрел запись разговора, продолжившегося после нашей с дядей Фёдором беседы, увидел то, чего никак не ожидал. С Гдовицкого в тот момент можно было писать картину-аллегорию "Крушение идеалов". Я бы заподозрил его в мастерской актёрской игре, если бы не тот шторм в эмоциях, что записал качественный фиксатор, установленный в кабинете главы рода Громовых. Да, он не предназначен напрямую для запечатления эмоций, но те тоже оставляют свой след в Эфире, иначе в этом мире не было бы эмпатов, и хороший фиксатор вполне может их засечь. Что и произошло. Эмоции Гдовицкого весьма ощутимо врезали мне по мозгам, я потом ещё несколько часов головной болью мучился, и жрать ничего не мог, словно после серьёзного сотрясения мозга, всё тут же выплёскивал. Это был очень неприятный опыт.
Спустя ещё пару дней, дядя Фёдор вновь связался со мной и сообщил, что его подчинённый просит встречи. Я был удивлён.
— Зачем ему это?
— Хм, не могу быть полностью уверен, но… есть немаленькая вероятность того, что Гдовицкой хочет перед тобой извиниться. — Как-то неопределённо высказался Фёдор Георгиевич.
— А это обязательно делать лично? — Скривился я.
— Кирилл, я тебя прошу, уважь эту просьбу. — Неожиданно усталым тоном произнёс дядя Фёдор. — Ему действительно это очень нужно.
— Да зачем?!
— Он сломается, Кирилл. — Вздохнул Громов. — Гдовицкой всегда был ведомым. Он великолепный специалист, служака, каких мало. Да, не обделён инициативой и умением управлять и направлять. Но для этого ему самому нужен тот, кто будет вести вперёд. Тот, кто укажет направление. Твой… мой отец его разочаровал, как и все именитые скопом. Рюриковичи тоже показали себя… в общем, сам понимаешь. Владимира эта ситуация просто ломает, выжигает, можно сказать.
— А я здесь причём? — Невольно скривившись, проворчал я.
— Мне очень хочется надеяться на то, что если ты его простишь, он сможет справиться с собой. — Медленно произнёс дядя Фёдор.
— А если нет?
— Его прадед когда-то заключил ряд с ниппонским родом Кагеяма, служил им почти сорок лет и только в шестидесятых вернулся с семьёй на родину. Он и правнука воспитал… соответственно. — Развёл руками Громов, и я опешил.
— Да ну… бред. — Протянул я. — Он что, всерьёз решил сделать сеппуку?
— Этот может. — Кивнул дядя Фёдор.
— Ша-антаж! — Я ошеломлённо покачал головой. Громова перекосило, словно он лимон сожрал. Целиком.
— Это не шантаж, Кирилл. Это только моё предположение. — Произнёс он. — Но, я же хорошо знаю Владимира, так что, поверь, у меня есть все основания предполагать, что так и будет. Живот себе вспарывать, он может и не станет, но выкинуть что-то самоубийственное, вполне способен. Особенно, учитывая, что не далее, как сегодня утром я освободил его от клятвы.
— Жуть. Двадцать первый век на дворе. — Схватившись за голову, промычал я. — А тут, понимаешь, самураи, ронины, харакири… сакуры только не хватает, повеситься не на чем. Бр-р…
— Так что, Кирилл? Встретишься с ним? — Даже глазом не моргнув от моей реакции, спросил дядя Фёдор.
— Куда ж я денусь?
Вот так и получилось, что поздним осенним вечером, практически ночью, я оказался на берегу небольшой подмосковной речушки, в компании с первым ронином земли русской. И не могу сказать, что это было приятное соседство. Разочарованием и чёрной безысходностью от него несло так, что я вынужден был признать факт: если ничего не сделать, этот человек умрёт. Собственно, он уже и так почти труп.
Признаюсь честно, никогда не верил в то, что самураи действительно сами лишали себя жизни, потеряв сюзерена. Но вот в тот момент, когда я увидел Гдовицкого, больше похожего на тень, чем на сильного человека, каким он был ещё год назад, почувствовав его эмоции… понял, что был неправ. Не в сюзеренах дело. Дело в служении. Для Гдовицкого служба была смыслом жизни, но вот те, кому он служил, не оправдали доверия своего вассала, не вписались в чёткий кодекс его чести, и тем самым обесчестили его самого. На самом деле, это жутко, видеть такую веру в свои убеждения, жутко и… восхитительно. Страшное сочетание.
Мы проговорили с Владимиром Александровичем до самого утра. Точнее, говорил Гдовицкой, а я слушал. Он не просил прощения, как предполагал Громов, не пытался оправдаться или в чём-то убедить, ни меня, ни себя. Владимир Александрович рассказывал о себе и своей жизни, о чём-то долго и красочно, о чём-то сухо и коротко… но исчерпывающе. Он словно читал собственное жизнеописание, а в эмоциях этого странного, ни на кого не похожего человека, я чувствовал, как он переживает каждое воспоминание, словно проживает его заново. Я не перебивал его, не переспрашивал. Просто сидел рядом и слушал, запоминал…
