— А тебе приходилось сбивать кого-нибудь?
— Наверное, да. — Эллисон зевает. — Я, признаться, точно не помню, и это означает, что я не такая жалостливая, как ты.
— А ты ведь вегетарианка.
— Знаешь, я никогда не еда животных, сбитых машинами, если ты это имеешь в виду. Правда, Анна, хватит об этом. Давай я сяду за руль.
— Да, пожалуй.
— Поверь мне, это не такое уж страшное преступление. Я уверена, что это существо прожило хорошую жизнь и теперь отправилось в лучший мир.
Они помолчали. «Прости меня, опоссум», — думает Анна, и тут Эллисон говорит:
— Знаешь, какие мысли были у меня в голове, когда я спада? Помнишь тот мексиканский ресторан, из которого мама и папа, когда ездили на всякие званые обеды, всегда привозили нам семислойный салат? Хотя салатом это нельзя было назвать, просто гаукамоле: сверху говядина, на говядине сыр, а на сыре сметана.
— Да, салатик был отличный, — соглашается Анна, а Эллисон продолжает:
— Удивительно, какую вредную для организма пищу мы ели, когда были маленькими.
— А в нем и латук был, — вспоминает Анна.
— Очень редко попадался, но говядина была отвратительная. Поверить не могу, что я когда-то ела мясо.
Сейчас Эллисон и Сэм едят исключительно органическую пищу, и это, понимает Анна, именно то, ради чего Эллисон и затеяла весь разговор: какое чудо, что она стала мудрым, разносторонним человеком, несмотря на то что в детстве ее кормили сплошными пестицидами и гидрогенизированными маслами. Оказывается, существуют такие продукты, о которых Анна даже не догадывалась, пока не увидела их в кухне у Эллисон и Сэма. Например, продаются органические версии кетчупа или макарон.
— А помнишь, что ты любила больше всего? — спрашивает Анна. — Супержирную пиццу из заведения на Ланкастер-авеню.
— Да, там делали самую лучшую пиццу, ты права. Еще я обожала хлебные палочки, мне почему-то казалось, что они выглядели очень аристократично.
— А все соус, в который их нужно было макать, — говорит Анна. — Помнишь, мама как-то рассказала про фондю? Мы воображали, будто мы парижанки и сидим в бистро. Так почему у тебя сейчас плохое настроение?
— С чего ты взяла, что у меня плохое настроение?
— Я имею в виду последние пять часов.
— Анна, согласись, что ты могла бы ответственнее отнестись к поискам больницы.
В голосе Эллисон проскальзывают унылые нотки. Не стоило Анне снова затрагивать эту тему, особенно после того, как она только что вырвала Эллисон из пучины обсуждения органического питания и заставила ее предаться приятным воспоминаниям об их детстве.
— А ты есть не хочешь? — спрашивает Анна сестру. — Ты весь день ничего не ела.
— Мне не хочется, — отвечает Эллисон, и Анне впервые приходит на ум, что Эллисон расстроена чем-то совсем не связанным с Анной, что плохое настроение сестры, возможно, вызвано не раздражением в ее адрес, а совершенно другим. В состоянии стресса (и это непостижимо для Анны) Эллисон теряет аппетит.
Анна думает о том, что надо бы спросить: «Что с тобой?», — но вместо этого говорит:
— Попкорн еще остался. — Она указывает на сиденье между ними, где лежит пакет.
— Я правда не хочу есть. К тому же очень скоро мы остановимся где-нибудь поужинать. — Эллисон снова зевает. — Тебе никто не говорил, что ты руль держишь, как старушка какая-нибудь?
— Ты говорила.
— И это правда. Надо будет называть тебя Эстер. Или Мертл. Да, ты похожа на Мертл.
— А тебя не обидит, если я скажу, что ты мне нравилась больше, когда спала?
На ночь, к удовольствию Анны, они останавливаются в мотеле возле Буффало, если ночевка в мотеле на западных окраинах штата Нью-Йорк вообще может доставить удовольствие. Когда они, перед тем как лечь спать, садятся посмотреть телевизор, у Эллисон звонит сотовый телефон. Это Сэм. Сначала он, очевидно, приложил трубку к ушку Изабель.
— Мама так по тебе скучает, Иззи, — ласково произносит Эллисон. — Маме так хочется побыстрее вернуться домой.
Уже не первый раз Анну поражает, что ее сестра так самозабвенно и не стесняясь демонстрирует свою любовь к дочери. По всему видно, что Эллисон — хорошая мать, и к тому же счастливая. Стоит ей чего-то захотеть, и она получает это. Сам факт, что Эллисон вышла замуж и у нее родился ребенок, как бы доказывает, что она любима, что ее жизнь развивается в нужном направлении. Желания Эллисон естественны.
Пожелав спокойной ночи Изабель, Эллисон своим обычным, взрослым, голосом говорит:
— Да, подожди минуту. — Она встает и уходит в ванную, закрывая за собой дверь.
Неужели она думает, что Анна станет подслушивать? Во-первых, если бы Анне захотелось подслушать, о чем разговаривает Эллисон, она в любом случае нашла бы способ это сделать, а во-вторых, неужели Эллисон до сих пор считает Анну тринадцатилетней девочкой, которой до смерти интересно разузнать секреты старшей сестры?
Хуже всего то, что скрытность Эллисон пробуждает в Анне любопытство, превращая ее на мгновение в ту тринадцатилетнюю девочку. По телевизору идет какой-то сериал, и во время очередного блока рекламы Анна выключает звук и приподнимает голову с подушки. Поначалу она слышит только голос, слов не разобрать, но по взвинченному тону, каким говорит Эллисон, можно судить, что разговор неприятный. Они ссорятся? Из-за чего Эллисон и Сэм могут ссориться? Потом Эллисон произносит громко, так что ошибиться нельзя: «Мне, по большому счету, даже неважно, правда ли это». Наступает пауза, и сестра какое-то время молчит, очевидно, слушает ответ мужа, а затем говорит: «Нет. Нет. Сэм, это не я, а…» Наверное, он прерывает ее, и, когда Эллисон снова что-то произносит, разобрать уже невозможно.
Рекламный блок закончился, и это словно бы является знаком Анне, что пора прекращать подслушивать. Она делает звук погромче. После такого сестра уже не сможет делать вид, будто ничего не случилось, но она продолжает говорить по телефону так долго, что Анна засыпает прежде, чем Эллисон выходит из ванной.
Сейчас они едут к западу от Саут-Бенда, это в Индиане, и как раз собираются начать четвертый раунд игры в двадцать вопросов (игра, в которую они последний раз играли, наверное, лет двадцать назад), когда у Эллисон снова звонит телефон. Сейчас три часа дня, небо закрыто тучами, но сегодня даже жарче, чем вчера. За рулем Анна, она старается не показать, какое волнение охватывает ее при виде дорожных указателей на Чикаго, которые теперь попадаются все чаще. «Девяносто одна миля» было написано на последнем, и сестры договорились, что поменяются местами, когда доберутся до «сорока». Они сразу поедут к дому, в котором будет жить Анна (она сняла жилье без предварительного осмотра), с помощью Генри выгрузят вещи и вечером сдадут грузовик. Завтра днем Эллисон вылетит обратно в Сан-Франциско.
— Это женщина? — спрашивает Эллисон.
