Если с Запада на Русь могли поступать сведения о райской земле (а это несомненно, в силу общего для средневекового мира интереса к данной теме), то почему не допустить обратного? Пословица «Нов-
городский рай нашёл» вряд ли была заимствована из Германии. Новгородские мореходы были не менее активны, чем прочие европейцы. Подобно ирландцам (с коими их объединяла общая эмблема — кельтский крест), они осуществляли активную миссионерскую деятельность как на побережье северных морей, так и вглуби материка. В XIV веке новгородские купцы достигали на своих юмах берегов Дании и Фландрии, Англии и Франции. С помощью Волжского пути Новгород был связан с мусульманским Востоком и Закавказьем, а через водную магистраль «из варяг в греки» — с Византией. Поистине немеряные просторы открывались перед новгородцами на северовостоке, в Заволочье или Двинской земле. Для обозначения этих территорий они использовали символ Китовраса, царя потустороннего пространства. Тесные связи с Ганзейским торговым союзом помогали свободной циркуляции естественно-географических сведений, которыми располагали русские первопроходцы. В XV–XVI веках маршруты, добытые в ходе новгородских экспедиций, вызывали пристальное внимание в Европе (см. записки С. Герберштейна, отчёт Р. Джонсона и др.).
Интересно также, что помимо рассказа о рае архиепископ Василий приводит информацию очевидцев об адских муках, помещавшихся на крайнем западе: «Многие из детей моих духовных, новгородцев, видели это на Дышащем море: червь неусыпающий, и скрежет зубовный, и река кипящая Морг, и вода уходит там в преисподнюю и вновь выходит наверх трижды за день».
«Новгородцы, подобно всем древним путешественникам, любили, как видно, удивлять своих приятелей чудесными рассказами, побывав на Белом море, в окрестностях Лапландии. Высокие горы, где Моис-лав нашёл рай, именуются ныне Шемеханскими. Герберштейн пишет, что в его время норвежцы полагали там вместо рая чистилище, — рассуждал Николай Карамзин, снисходительно итожа: — Уважая гражданские и пастырские достоинства Василия… осудим ли сего знаменитого мужа за то, что он искал рая на Белом море, и верил, что некоторые путешественники новгородские видели оный издали?». Но даже если приписать св. Василию локализацию рая на Беломорье (о чём он, кстати, не пишет) и забыть о его прочих достоинствах, осуждать вла-56 _
дыку нет нужды. Ведь Н.М. Карамзин, как было принято в его эпоху, применяет к представлениям прошлого критерии современности, не учитывая различия в специфике мышления. Важно не то, что, по мнению потомков, могли наблюдать в своих плаваниях новгородцы, а то, что они опознали там райскую ограду и адское жерло.
Если верить словам новгородского святителя (а не верить им у нас кроме голого скепсиса нет оснований), то к моменту составления им послания (1347) «дети и внучата» спутников Моислава были «живы-здоровы». Значит, само плавание можно датировать началом XIV века. Напрашивается вывод: а не была ли эта экспедиция спровоцирована спорами с антимонашеской партией в Церкви и желанием новгородцев доподлинно установить правоту предания о рае? В Ирландии сходная инициатива была увековечена в специальном сочинении «Плавание святого Брандана». Известно, что Новгороду принадлежало первое место среди русских городов и по высоте богословских прозрений (учение о Софии Премудрости Божией) и по глубине отступничества (новгородско-московская ересь). Кто-кто, а новгородцы, кажется, не преминули бы разойтись хоть со всей Русью по вопросу о рае, если бы убедились в его «мысленности», т. е. внетелесности. Но сведениями о новгородских противниках земного рая, кроме упомянутых проповедей о. Сеита-Вавилы 1313 года, мы не располагаем. Удивительно также, что данный вопрос не поднимали на щит крупнейшие антицерковные секты, базировавшиеся в Новгороде, — стригольники и жидовствующие. Вероятно, после возвращения Моислава и Якова никто в северной столице больше не сомневался в существовании рая, ведь приводя сведения о знаменитой экспедиции, Василий Калика излагает их как нечто хрестоматийное.
Уже в императорской России писали, что первосвященник Новгорода «не был искусным богословом» (точнее «изысканным», как выражался блаженный Феофилакт). Ну а современные исследователи вообще заходят в тупик, сталкиваясь с его посланием. «О какой чистоте православных воззрений может идти речь, если своим реализмом Василий фактически обосновал доступность человеку сверхъестественных явлений, причём доступность в непосредственном физическом их восприятии. В онтологическом плане это означало,
что духовное не существует вне материального, а в доктринальном смысле можно ставить вопрос о преодолении архиепископом Василием христианского дуализма, постулирующего разорванность небесного и земного, исключающего сущностное смешение духовного с материальным» (В.В. Мильков). Не стоит повторять, что оппозиция «духовное-материальное», принятая в классической немецкой философии, для православного богословия до XIX века не существовала. Вообще категории, которыми оперировали Святые Отцы, были сложнее на несколько порядков, ибо обнимали не одни рациональные понятия, а весь возможный и невозможный для человека экзистенциальный опыт (насколько он в силах его обозначить).
Недоумения легко развеять, если ознакомиться с православной «схемой мира» (ахЛЦаХ излагаемой «Христианской Топографией» Козьмы Индикоплова (545–547), Толковой Палеёй (не позднее XII в.), Шестодневами, Хронографами, патристикой. Поняв, какое место там отводено чувственному раю, можно убедиться, что «христианский дуализм» утверждает не «разорванность» земного и небесного, но инаковость сотворённого мироздания по отношению к превышающему его Божественному бытию. По отношению к Творцу мироздание однородно и характеризуется наличием таких градаций, которые нельзя без грубого искажения назвать ни чисто «материальными», ни чисто «духовными».
Схема мира
Рассудок современного человека приучен слепо доверять теориям, выдвигаемым учёными для прикладного объяснения тех или иных феноменов. Он как бы не учитывает, что эти суждения зачастую носят условный характер, и тем самым вместо инструмента, предназначенного для исследования реальности, превращает их в объект веры, а подчас и суеверия.
В полной мере это применимо к адаптированной для масс гелиоцентрической картине Солнечной системы. Отсюда — закономерный интерес к альтернативным космогониям и космологиям, не угасающий с конца XIX века. Показательно, что многие из альтернативных схем,
выдвигавшихся за этот период, так или иначе соотносятся с картинами мироздания, сохраняемыми в древних традициях человечества (индуизме, буддизме, даосизме, герметизме, каббалистике, суфизме и др.). Нужно ли пояснять, что наименее исследованной в этом ряду является православная «ноуменальная натурфилософия» (термин А.П. Щеглова), распространённая на Руси в X–XVIII веках?
Древнерусская натурфилософия отвергает категории, необходимые для определения феноменального мира, но ограничивающие познание, когда речь идёт о ноуменах
10, и избирает символы. Метафизика, стоящая за этим, основана на возможностях субъективного восприятия человека, но им не заканчивается. В итоге она выступает за пределы субъективизма в область интуиции, откровения. Такой подход логически оправдан, ибо ничто из области объективного не может быть усвоено помимо субъективных каналов.
