На это намекает и подбор псаломских стихов, вложенных в уста Преподобного: «Желает и скончевается душа моя въ дворы
136 _
Господня; сердце мое и плоть моя възрадовастеся о Бозе живе. Ибо птица обрете себе храмину, и горлица гнездо себе, иде же положи птенца своа. Блажении живущии в дому Твоем; въ веки веком въсхвалят Тя. Яко лучше есть день един въ дворех Твоихь паче тысущь; изволих привметатися в дому Богу моего паче, нежели жити ми въ селе грешничих». Жизнеописатель преп. Сергия, еп. Никон (Рождественский), специально останавливается на особой радости возвращения в духовные пенаты, открывающейся иноку: «Мир не знает и не может знать тех благодатных утешений, какие ниспосылаются от Бога трудникам спасения. Мир видит только жестокость и тесноту пути иноческого, и, не желая расстаться со своим широки путём, отвращается подвига монашеского, называя его бесполезным, неразумным, даже преступным самоистязанием. Не будем говорить ему о том, что ему неудобопонятно: слепому бесполезно говорить о красоте цветов; но пусть бы мир внимательнее присмотрелся хотя бы только к плодам подвигов иноческих, и тогда бы он познал их великую силу в жизни нравственной и не стал бы называть их бесполезным упражнением».
Поскольку постриг Макария не описывается ни до, ни после этого эпизода, 7-дневное пребывание у вдовы можно считать аллегорическим рассказом об этом. Принятие ангельского образа Сергием Радонежским свершилось уже в пустыне, куда он удалился; Макарию же ещё предстояло найти себе пристанище. Из дома вдовы святой отправляется в путь, «поднявшись в полночь, в мёртвое время». Сам архангел Рафаил под видом старца становится для девственника гидом.
— Куда бы ты ни замыслил пойти, я буду сопровождать тебя, — договаривается с ним божественный врачеватель (Рафаил с иврита — «врач Божий»).
— Наставь меня на путь жизни, господин, — отвечает Макарий, ещё не догадываясь, что перед ним ангел.
Трёхлетние странствия юноши и Рафаила — образец послушания старцу-учителю (изначально отсутствовавшему у Феофила, Сергия и Югина). «И пошёл я вслед ему по земле, и начали мы просить милостыню себе на пропитание». Приведя молодого человека в пустыню, архангел вдохновляет его: «вот ты вышел из тьмы и пришёл к свету».
— 137
Оставшись один, Макарий при помощи заклятия именем Божиим укрощает онагра (дикого осла) и оленя, т. е. плоть и душу. На каждого зверя у него уходит по 2 дня, в течение которых те заводят его всё дальше в пустыню, хотя тот не жаждет скрыться от людского общества («Приведи меня к месту жилища человеческого», — просит он онагра). Сталкиваясь с новым животным, предыдущее пугается и убегает.
На 5-е сутки к Макарию выползает змей (дракон в греческом тексте), который провожает его вплоть до дверей горной пещеры. Змий соответствует земной мудрости. Он не сбегает от Макария, а вдруг превращается в юношу, каким ещё недавно был сам святой.
В проложных редакциях онагр, олень и дракон заменены на льва, змия и голубя, которые нагружены несколько иным смыслом. Семь эпизодов, последовательно развёрнутые в других редакциях, в Прологе отсутствуют, из них оставлено лишь водительство ангела и животных. Следовательно, всё содержание этих эпизодов сведено к символам льва, змия и голубя, о чём ниже.
Усыновление скимнов
Юноша-змей сообщает Макарию новость: горняя пещера была уготована для него уже 12 лет тому назад. Приход подвижника свершился как нельзя вовремя — ещё чуть-чуть и случилось бы непоправимое. В пещере Макарий обнаруживает мёртвую львицу и осиротевших львят, поникших от голода, «ибо не имели они молока, чтобы сосать». «И кормил я их желудями дуба, а мать их схоронил».
Образ двух скимнов (т. е. молодых львов), ставших верными союзниками святого, пожалуй, один из наиболее загадочных. «Льви-чища», «отроки» или «детища», как именует их пещерник в разных списках, навещают его ежевечерне (что в первый раз до смерти перепугало пилигримов). Звери присутствуют на богослужении, а молящихся вместе с ним иноков норовят обнять лапами за шею или облизать.
Может показаться, что это очередная идиллия на тему совместного проживания животных и человека, нарушенная грехопадением и вое-
138_
становленная Новым Адамом-Христом (pax profundis
40 из Ис. 11: 6–8). Подобным образом «львиная» тема трактовалась в известных на Руси житиях преп. Герасима, мч. Маманта и др. В аскетизме хищники (особенно лев) олицетворяли личностные негативные установки — страсти.
Поговорка «жить в обидах, что со львом во рвинах» восходит к истории пророка Даниила, брошенного в львиный ров и оставшегося невредимым в течение 6 дней. На русских иконах Даниил часто изображён вместе со львами (клеймо южных дверей собора Рождества Богородицы в Суздале, 1222–1225). Причём число их (от трёх до семи) не просто отсылает к библейскому эпизоду, но декодируется образом Христа, воспринявшего природу человека, но непричастного страстям. В «Притче о пяти чувствах» XVII века говорится о первозданной бесстрастности человека: «Лютое и лукавое злодейство не вселилось ещё в его сердце. Так же как Даниилу, ввергнутому в львиный ров, Адаму покорялись лютые [звери], облизывая его ноги и никак не вредя плоти». На царских вратах того же столетия из Синозерской пустыни семеро Львов вокруг Даниила обозначают семь главных страстей, а их усмирение помимо пророческого имеет аскетический подтекст.
В Житии Макария Римлянина дело обстоит сложнее. К двум «льви-чищам», усыновлённым святым от мёртвой матери, позже добавляется ворон, носящий Макарию хлеб. Ворон считался в православии слугой пророка Илии, доставлявшим ему мясо и хлеб в пустыню (3 Цар. 17: 6). В этом качестве его помещали на иконах; сопутствовала эта птица и другим отшельникам. Вообще, крылатость и спуск с небес делали птиц символами божественных дарований. В окружении Макария ворон соответствует дару проницательности: по его прилёту во время визита монахов пещерник уверяется, что перед ним истинные рабы Божии.
Львы Макария напоминают райских стражей (которые являются львами на треть) и частично исполняют их функцию. Одна из древнейших композиций со «стражем священного места» (термин Жерара де Шампо и дона Себастьяна Стеркса) представляет львиную пару, расположившуюся по сторонам от символа светила, Мирового древа или божества
41.
