Со времён архаических культов пояс интенсивно насыщался охранительной символикой, ибо воплощал честь и свободу. Каждый уважающий себя русский в Средние века не позволял себе пройтись распоясанным даже по избе. В аскетическом смысле отрешение пояса значило духовную расслабленность и порабощение помыслу. Пояс играл важную роль в иноческом облачении. Поступивший в монастырь становился послушником после того, как настоятель благословлял его носить подрясник с поясом и скуфью. «Поясы означают способность Небесных Сил охранять в себе плодотворные силы, и сосредоточенность их действия в одной цели, утверждённого навсегда в одинаковом состоянии, как в правильном круге», — писал св. Дионисий Арео-пагит. Лишение пояса было равносильно пленению (что, кстати, до сих пор не потеряло актуальности в армии)г.
И, наконец, — сцена падения. «Тогда же я решил согрешить с ней и, проснувшись, обнял, для того чтобы сотворить грех, и возлёг на неё. Но её вдруг подо мной не оказалось. Она исчезла с глаз моих. Я же, грешник, лёг на землю и, опомнившись, осознал стыд произошедшего».
Насмешка Сатаны в том, что Макарий поверил искусительнице, будто она, как и сам святой, — «тварь Божия», хотя «она была лишь искушением» и «обманом» {лестью), бесовским наваждением. Вся суетная ложь, которой хотел убежать Макарий, воплотилась в этом фантоме, представившемся Марией, соотечественницей («я из Рима») и ровней по происхождению («дочь богатого человека», вариант:
42
144 _
«государственного советника»). Сама причина, по которой та очутилась в пустыне, сходна с обстоятельствами жизни Макария: «Она же, горько плача, говорила: “Я, окаянная, понуждена была родителями на заключение брака. Не желая сего, я, втайне ото всех, сбежала от своего суженого и, блуждая по горам и пустыням, дошла досюда, не ведая, куда иду”». «В пустыни сей хощю и аз жити», — лопочет она Макарию, утирая слёзы.
Это уже не просто сходство, это почти идентичность. Недаром душа святого объята «трепетом». Римлянка Мария производит впечатление женской половины Макария Римлянина. Она кажется «анимой» его беспорочной души, если применить терминологию К.Г. Юнга. Это подделка той сущности, которую рыцари позже назовут «дамой сердца», не в смысле внимания к плотской женщине, а упорно взы-скуя второй половины себя.
Не всуе помянут и 12-летний срок: ведь именно столько времени ожидала пещера Макария. Пока тот странствовал, не дремал и дьявол: ложное alter ego созревало и готовилось к встрече с подвижником. Во II минейном переводе Макарий не просто ложится на землю рядом с девицей (как в I), а входит с ней во «внутреннейшую пещеру» после молитвы, дабы безмолвствовать. Он впускает её во святая святых своего сердца и, поверив в подлинность Марии, желает совокупиться с ней
42. Но в том-то и дело, что Макарий настоящий: он уже физически не способен принять иллюзию человеческого существа, лживую личину, подсунутую дьяволом.
Л.Н. Толстой тонко улавливает прототип, но его волнует не передача традиции, а её приспособление для трансляции собственных взглядов. Так, князь Касатский порывает с невестой, руководствуясь «естественным» порывом, как и Макарий, хотевший сохранить целомудрие, но к этому чисто психологическому мотиву писателю важно прибавить антицаристский пафос (невеста Касатского — бывшая любовница Николая I). Келья отца Сергия — «пещера, выкопанная в горе». Маковкина приезжает к Сергию, когда тому «за сорок», а св.
43
_145
Макария соблазн постигает на 48-м (по др. спискам — на 40-м) году жизни. Как и наваждение пустынника, Маковкина всю дорогу кутается, но не в позлащённые ризы, а в белую собачью шубу. Когда её глаза впервые встречаются с глазами о. Сергия, происходит эффект «узнавания» друг друга, присутствующий в Житии Макария. «Я не дьявол, я просто грешная женщина, заблудилась — не в переносном, а в прямом смысле, измерзла и прошу приюта… Это бесчеловечно», — лжёт и притворно плачет Маковкина (ср.: «я тварь Божия» и т. п. в Житии).
В сценах соблазна Толстой мастерски даёт ощутить приближение инферно. Сергий вначале слышит колокольчики, стук, голос Маков-киной («ему хотелось слышать»), затем видит её сквозь стекло, вступает в беседу, толкает через дверь, видит непосредственно, обоняет запах духов. Те же 5 стадий невидимой брани, переложенные на язык сенсорики: слух, зрение, речь, осязание, обоняние. Возникает и само имя Марии, но не когда Сергий торжествует победу, а при его «побеждении». Купеческая дочь «взяла его руку и прижала её к своей груди […] Она взяла руку и поцеловала её, а потом одной рукой обвила его за пояс и прижимала к себе». Толстому важно подчеркнуть, что на сей раз о. Сергия, доведённого до ручки ложной верой, не смущает прелюбодеяние с бесноватой: «Марья. Ты дьявол», — констатирует он. «Ну, авось ничего», — отвечает та, а Сергию уже море по колено.
Житие Макария порождало монашескую традицию, повесть Льва Толстого была задумана, чтобы похоронить её. Но вот что поучительно. Храбро нападая на православную ментальность, Лев Николаевич сражался с собственными психологическими установками (мы имеем в виду Толстого-писателя). Он, по-видимому, так и не сумел освободиться от женофобии, свойственной восточнохристианскому монашеству и проистекающей из онтологического принижения женщины. Кроме того, писатель задался целью продемонстрировать ложность духовного авторитета, его бессилие перед лицом нового времени. «Горе их, что они живут чужим трудом. Это святые, воспитанные рабством», — критикует он оптинцев 28 февраля 1890 года, размышляя над повестью. В лице о. Сергия он попытался нарисовать
146 _
портрет православного старца. Старцы — продукт человеческого общества, хочет доказать писатель.
В книге покаявшегося спирита В.П. Быкова приведена любопытная история, которая проливает новый свет на историю создания «Отца Сергия»: «Как-то во время общесемейной беседы у Л.Н. Толстого коснулись разговора о старцах. Г. заявила, что она не боится никаких старцев и уверена, что она приведёт в весёлое настроение самого “елейного” старца… Вся компания, бывшая у Толстого, решила отправиться в Оптину к старцу Иосифу и стала просить Л.Н. поехать вместе с ними. Сам Толстой не особенно доброжелательно отнёсся к этой затее, но тем не менее согласился, и все поехали. Был хороший, очень ясный день. Когда прибыли в Оптину, народу у старца было видимо и невидимо. Компания расположилась шумным бивуаком у стен скита и терпеливо дожидалась, когда очередь приёма старцем дойдёт до Г. Продолжительное ожидание сглаживала необычайная игривость девицы, которая должна была идти к старцу, и, несмотря на уговоры Л.Н., которому всё это очень не нравилось, твёрдо решила развеселить и старца. Наконец, девица скрылась в келье. Прошёл час. Девица не выходит от старца. Другой — её тоже нет. Третий — компания присмирела. Л.Н., страшно недовольный, уехал один. И спустя только 4 с половиной часа г-жа Г. вышла от старца Иосифа с опухшими от слёз глазами. И, к удивлению всех, заявила, что она с ними не вернётся, а поедет в Шамордино, где она и осталась навсегда в качестве монахини».
