Тол стоведы предпочитают не упоминать об этом эпизоде. Возможно, он им просто неведом. Возможно, слишком напоминает жития святых Иакова и Мартиниана, где некие мужи подговаривают блудницу прельстить подвижника. Этот случай стал известен Быкову после посещения Оптиной, которую воспевает его книга. В душеспасительных целях оптинцы вполне могли соединить сюжет «Отца Сергия» с неравнодушием писателя к своей обители. В таком случае перед нами — ответ традиции личности, дерзнувшей манипулировать ею. Ответ, не лишённый иронии, воссоздающий даже характерную для Толстого психологическую атмосферу.
Нельзя недооценивать честность художника — Лев Николаевич не описывал плодов аскетического подвига, потому что не видел их и не
— 147
понимал. То, что Толстой обычно преподносит как проявление Бога в человеке (не только в «Отце Сергие», но особенно в «Воскресении»), не выходит за рамки чисто человеческих настроений и чувствований и весьма далеко от тех действительно сверхчеловеческих способностей, которыми наделяется подвижник на высших ступенях духовной лествицы. Толстой путает душевные качества «чистоты, смирения и любви», которые должны быть естественно присущи христианину, со сверхъестественными дарованиями, получаемыми для определённой свыше миссии (чудотворения, пророчества, различения духов и т. п.). Старцем в православии мог считаться только носитель этих особых даров, получение которых, разумеется, зависело от положительных душевных качеств, но не столько от них, сколько от воли Божией. Толстой же пытается свести харизматическое служение к явлениям массового и персонального психизма («он делал всё больше и больше для людей, а не для Бога»). Если бы строгий апологет Традиции Рене Генон познакомился с содержанием «Отца Сергия», он немедля предъявил бы Толстому обвинение в подлоге «сверхсознания» — «подсознанием», и «надчеловеческого» — «подчеловеческим».
Угадав ряд психологических мотивов Жития Макария Римского, Лев Николаевич не смог продвинуться дальше, ибо, по свидетельству православного мистика М.В. Лодыженского, впервые познакомился с «Добротолюбием» только на пороге смерти, летом 1910 года. Когда Лодыженский прочёл ему отрывок о символике круга, радиусов и центра из Аввы Дорофея (VII в.), входящий в «Филокалию», Толстой «пришёл в восторг, побежал в другую комнату и принёс письмо, в котором был нарисован треугольник. Оказалось, что он самостоятельно почти схватил мысль Аввы Дорофея. […] А через несколько дней Л.Н. приехал за 40 вёрст к М.В. Лодыженскому, живущему под Тулой, и читал у него разные места “Добротолюбия”, очень сожалея, что раньше не знал этих книг».
В Житии после падения Макария его приёмные чада, скимны, покидают подвижника: «А львята разгневались и, взирая на мой грех, кивали головами. Я звал их, но они не шли ко мне». Благодатные способности исчезли, скимны не приемлют корма из руки грешника. Их 10-дневное отсутствие толкает подвижника покинуть келью, но
148 _
архангел Рафаил снова вразумляет его: Макарий не вправе «бежать от лица грех своих» — он должен расплачиваться по счетам. Сергий у Л.Н. Толстого, наоборот, постоянно бежит от внутренней борьбы: из монастыря в затвор, из затвора к подруге детства Пашеньке
44, от Пашеньки — бродяжить, из бродяг — в Сибирь. Принятие ответственности за свои поступки подменяется броуновскими метаниями. Чтобы оправдать их, Толстой вкладывает в уста ангелу повеление о. Сергию уйти из затвора.
Нельзя не обратить внимания на переплетение коллизий повести с биографией самого писателя, для которого побег из дома превратился постепенно в idee fixe
45. «Так и напишите: хотя он и Лев, но не мог разорвать кольца той цепи, которою сковал его Сатана», — скажет о. Варсонофий постфактум.
Искупление у Л.Н. Толстого по сравнению с другими эпизодами выглядит совершенно размыто, ибо здесь окончательно рвётся нить, связующая писателя с традицией. Неубедительность финала и надежда найти для него верные краски послужили, видимо, причиной, по которой Лев Николаевич так и не закончил работу над произведением. В Житии, однако, именно искупление греха становится триумфом внутреннего делания Макария.
Светопреставление зимой
При помощи символического языка далее описан процесс, который называется исследователями посвятительной (инициатической) смертью. Макарий умоляет скимнов выкопать ему в углу пещеры яму глубиной в рост стоящего человека. Погрузившись туда, он в течение 3-х дней упрашивает их зарыть его с головой (в списке «Слова…» XVII в. число дней увеличено до 5-ти). Наконец, плачущие львы погребают живого мертвеца. В этом эпизоде излагается доктринальная истина, которую никогда не сможет осознать человек, рефлекси-
_149
рующий на темы аскетизма, но не практикующий его. Удостоенный духовных дарований, а затем потерявший право быть их носителем, либо окончательно теряет дары, либо от них же принимает смерть. Макарий выбирает последнее.
«И был в яме я три года, весь покрытый землёй, и не умер, ибо Господь — заступник мой. И настала Великая Зима по Божьему повелению, и разошлась земля над моею главою, и отверзлась яма. Встав, я увидел свет и прославил Бога, очистившего беззакония мои. И донёсся до меня голос, говорящий с небес: “Не пришёл Я для праведных, но — грешных спасти и к покаянию привести”. И вылез я из ямы и хожу до сего дня». В минейных переводах посвятительная смерть и второе рождение описаны иначе. После строгого 40-дневного поста отшельник видит пещеру, озарённую божественным сиянием. Ему является муж, одетый в порфиру (признак верховной власти в Ромейской империи). «…и золотой венец на главе его с многоценными каменьями, и пел он чудную невыразимую песню, и голос его такой же, как у большого хора. И когда окончилось то божественное пение, пещера сразу исполнилась благоуханием, а затем явившийся стал невидим. Когда же он восходил на небо, произошло землетрясение, громы и молнии. Я же изумился и 70 дней пребыл безгласным».
И та и другая сцены выражают светопреставление индивидуального масштаба. Внутренние часы Макария бьют полдень Апокалипсиса. На нём исполнилось обетование Христово: «Претерпевший же до конца спасётся» (Мф. 24: 13). Описание Мужа, облачённого в багряницу, явно соотносится с Ангелом, снимающим 7-ю печать в Откровении Иоанна Богослова. Фимиам, дымящийся от его золотой кадильницы, заполняет всё пространство. Голос многочисленного хора, «молнии, громы и землетрясение» явно напоминают «гласи и громи и блистания и трус» из 8 главы Апокалипсиса. По толкованию Андрея Кесарийского, разрешение 7-й печати означает переход от земного жительства к небесному, который и свершается с переродившимся Макарием.
