Фальк никогда не ставила прямо этот вопрос. Вместо этого, когда она публиковала свою теорию в журнале «Behavioral and Brain Sciences» («Науки о мозге и поведении»), она ловко обошла эту проблему, заявив «что также верно и для детенышей человека ближе к концу первого года жизни, просодические (и жестовые) сигналы матерей способствовали тому, что младенцы раннего человека опознавали значения тех или иных высказываний, выделяя их в потоке речи… С течением времени у человекообразных из доязыковой мелодии слова возникли и начали конвенционализироваться» (курсив мой).
«Behavioral and Brain Sciences» — один из немногих научных журналов, каждая статья в котором сопровождается комментариями пары десятков ученых из различных областей, которые затрагивает эта статья, включая также ответы автора статьи на эти комментарии. В своем комментарии к статье Фальк я отметил фразу, которую только что процитировал, и сказал, что в ней есть практически все, что Фальк должна была сказать о переходе от бессмысленных шумов, призванных контролировать действия младенца, к осмысленному протоязыку, состоящему из слов. Но как же могли младенцы «опознавать значения высказываний» прежде, чем значения этих высказываний были известны самим матерям, произносящим их? И как могли матери выучить эти значения? Ну как же, от своих собственных матерей. А как их выучили их матери?
Видите, к чему я клоню? Точно — к бесконечному регрессу. Если мы будем понимать идею Фальк буквально, то язык должен был бы существовать от начала времен. Если мы не рассматриваем ее буквально, то что же она имела в виду? Что «слова возникли»? Откуда? Каким образом? Они просто появились ниоткуда в один прекрасный день?
Такого рода высказывания, о которых говорит Фальк, обладают всеми свойствами сигналов СКЖ и ни одним из свойств слов языка. Они непосредственно увеличивают эволюционную приспособленность. Они не символичны. В них нет никаких признаков перемещаемости. Они бессмысленны вне контекста, в котором произнесены. Нет никакой надежды, что они хоть чуточку приблизят нас к языку.
Отвечая на мой комментарий, Фальк коснулась только пары вопросов, которые я затронул, и ни слова не сказала о переходе к языку. Никогда слова не могли «возникнуть» без какого-то определенного, чрезвычайно специфичного набора обстоятельств, которые подтолкнули к этому возникновению слов, — не из пения обезьян и не из воркования матерей, не из груминга, не из расчленения холистических высказываний, не из десятков предложенных за все годы источников.
Стоп, скажете вы. А как же все наши попытки обучить языку обезьян, сделанные за последние четыре или пять десятков лет? Зачем терять время и гадать, как же появился язык, если в действительности он уже есть у обезьян — по крайней мере, их можно ему обучить?
Так называемые языковые способности обезьян заслуживают отдельной главы.
4. Беседующие обезьяны?
Стирая Рубикон
В субботу 24-го августа 1661 года Сэмюэлю Пипсу (Samuel Pepys), автору дневника, высокопоставленному чиновнику и закоренелому ловеласу, показали «странное создание, которое капитан Холмс привез с собой из Гвинеи». Пипсу сказали, что это был «человекообразный павиан», хотя это, скорее всего, был шимпанзе или горилла — виды, в то время еще не выделенные европейцами. И Пипса, который ничего не знал про этологию, экологию, приматологию, физиологию или лингвистику, вдруг посетило озарение, такое, что у науки уйдет еще три столетия, чтобы с этим разобраться: «Я истинно верю, что он уже вполне понимает по-английски, и я полагаю, что его можно было бы обучить речи или жестам» (курсив мой).
По поводу речи он, конечно же, был неправ. В конце 1940-х гг. Кит и Кэти Хайс (Keith and Cathy Hayes) из Национального центра по изучению приматов Р. Йеркса, спустя годы тренировок, научили свою шимпанзе Вики произносить всего лишь четыре слова: mama ‘мама’,papa ‘папа’, сир ‘чашка’ и up ‘вверх’. (Следует с самого начала пояснить, что, когда я использую термин «слова» по отношению к научению животных, я ни в коем случае не утверждаю, что они являются словами в полном человеческом смысле — термин «протослова» подошел бы лучше, но он неуклюжий и некрасивый, поэтому я продолжу называть их словами, а вас попрошу запомнить эту оговорку). Контроль над голосовыми связками и физиология обезьян просто не соответствовал требованиям речи, хотя их руки, как догадался Пипс (он был превосходно знаком с жестовым языком глухих), вполне могли бы справиться с механической стороной языка. Прошло еще десять лет, прежде чем другая пара, Аллен и Беатрис Гарднеры (Allen and Beatrice Gardner) из Университета Невады, попробовали сделать то, что должно было быть, но, как видно, не было очевидным.
Я, конечно, ни в коем случае не хочу умалять революционное достижение Гарднеров, но здесь есть один момент, который, насколько мне известно, прежде не был озвучен, а сделать это надо. Их эксперимент был технически несложным — что не делает его хуже, но суть в том, что его можно было провести практически в любое время в прошлом и уж точно во второй половине семнадцатого века. В конце концов, то было время расцвета, буйного роста науки и эмпирического метода. За год до озарения Пипса было основано Лондонское королевское общество («для развития знаний о природе»). Пока Пипс наблюдал за своей обезьяной, по соседству в книжных лавках продавалась книга Роберта Бойля про то, как человеческое тело потребляет кислород. Через два года был изобретен первый зеркальный телескоп. А спустя несколько лет ван Левенгук открыл бактерии и впервые была измерена скорость света.
Столетие шло своим чередом. Вот мы добрались и до так называемого Просвещения, эры, в которой все и вся можно было поставить под вопрос — включая, конечно, и происхождение языка. Так и случилось: в 1769 году Королевская прусская академия наук назначила награду за лучшее эссе на эту тему. Эссе хлынули потоком, целых тридцать четыре штуки, все написанные своими сочинителями совершенно наобум. Ни одному из этих ученых не пришло в голову посмотреть, чему могут, если вообще могут, научиться другие виды. Ни им, ни кому-либо из французских философов — Кондильяку, Дидро, Мопертюи, Руссо, которые также вскользь касались этой темы, — за исключением одного, Ламетри, автора печально известного сочинения «Человек-машина» («L 'Homme Machine»), считавшего, что профессиональный преподаватель глухих, возможно, смог бы обучить жестовому языку обезьяну. Но ни он, ни другие так никого и не убедили попробовать сделать это.
Затем пришли романтики; в моду вошли дети, воспитанные волками, и Жан Итар (Jean Itard) потратил несколько лет, пытаясь научить языку «дикого мальчика из Аверона». Можно только догадываться, чего бы он смог достичь, если бы приложил столько же энергии, чтобы научить жестовому языку обезьяну. И дух замирает при мысли о том, насколько изменились бы поведенческие науки, если бы три с половиной столетия назад кто-нибудь воспользовался подсказкой Пипса.
Так почему же никто этого не сделал?
Возможно, отгадка кроется в словах Макса Мюллера (Мах Müller), профессора классической филологии в Оксфорде, который в ответ на утверждение Дарвина о том, что люди произошли от приматов, торжественно возвестил, что «единственный значительный барьер между животным и человеком — это Язык [курсив его]. Человек говорит, но ни одно животное никогда не вымолвило ни слова. Язык — это Рубикон, и ни одно животное не осмелится его перейти».
