Умеренно удовлетворенная и добившаяся своего женщина, одинокая и исполненная горечи: таковы обе эти истории, каждая из которых достаточно банальна, хотя оба эти случая вызывают значительное чувство сострадания. Что они могут сказать нам о любви, если любовь не является доминирующей темой каждого из повествований? Было бы легко сказать и невозможно оспаривать, что брак оказался капканом для обеих женщин, пусть даже капканом, в который каждая из них попала вполне преднамеренно. Уэнди оказалась способной исцелиться от утраты своего мужа, в то время как Элен не смогла сделать этого и оказалась подавленной силою обстоятельств, перед лицом которых так часто оказываются женщины. Обе они выходили замуж по любви — причем Уэнди дважды, — но каждая, не вполне осознавая этого, рассматривала брак как утверждение независимости и как средство выработки собственной самоидентичности. Кто знает, окажется ли еще Уэнди в состоянии эффективно реализовать свою жизнь, если второй муж бросит ее?
Как и большинство женщин, которых интервьюировала Хэнкок, обе они стремились избавиться от той жизни, которую прожили их собственные матери и которую сами они идентифицировали с ограниченным домохозяйством. Этот процесс был напряженным, потому что каждая из них стремилась дистанцироваться от своей матери, однако без отвергания женственности. Мы не видим здесь увековечения аттитюдов, связывающих любовь и брак как «конечное состояние»; но там нет и попытки войти в мир мужчины через усвоение неких инструментальных ценностей. Эти женщины, вместе с другими, изображенными в книге Хэнкок, выступают в подлинном смысле пионерами продвижения через территорию, не нанесенную на те карты, которые вычерчивают сдвиги в нашей самоидентичности, по мере того как они противостоят изменениям в природе брака, семьи и работы.
Парадокс состоит в том, что брак здесь используется как средство автономии. Романтическая любовь, как я и предполагал ранее, — это азартная игра против будущего, ориентация в контроле над будущим временем со стороны тех женщин, которые стали специалистами в вопросах интимности (в том смысле, в каком они теперь понимаются). В ранние периоды модернистского развития для многих женщин существовала почти неизбежная связь между любовью и браком. Но даже тогда, совершенно отдельно от предусмотрительных феминистских авторов, женщины де-факто использовали другие пути. Разделение между браком и его традиционными корнями во «внешних» факторах само по себе насаждалось гораздо сильнее женщинами, нежели мужчинами, которые могли найти в браке и семье главным образом убежище от экономического индивидуализма. Для мужчин освоение будущего, с точки зрения предвосхищаемой экономической карьеры, имело тенденцию давать ростки рассмотрения параллельной, но иной формы проведения времени, нежели та, которую предлагает романтическая любовь. Для них, во всяком случае, на поверхности, любовь оставалась ближе к amour passion.
Для Уэнди и Элен брак, когда они впервые вступали в него, уже был противоречивым, но также находился в пункте готовности к более высокому уровню рефлексивности. Тем не менее он оказался несвободен от своих внешних «якорей» и задавал иной статус для женщин как жен и матерей. Но даже в ранние периоды их жизни для них вопрос «найти мужчину» уже связывался с задачами и заботами, совершенно отличными от тех, которые стояли перед поколением их матерей. Женщины, подобные Уэнди и Элен, помогали подготовить путь для реструктуризации интимной жизни, за которой стоят полновесные проблемы, обсужденные нами в Главе 1. Если девочки-подростки не говорят много о браке, то это не потому, что они успешно преодолели переход к будущему, отрицающему домашнее хозяйство, а потому, что они являются участницами того, чем реально выступает брак и другие формы закрытой личной связи, и вносят свой вклад в это. Они говорят скорее об отношениях, нежели о браке, и в этом они правы.
Понятие «отношения» (в оригинале — relationship — примеч. перев.), означающее тесную и продолжительную эмоциональную связь (в оригинале — tie — примеч. перев.) с другим человеком, вошло в общее употребление сравнительно недавно.
Чтобы внести ясность в то, что здесь поставлено на карту, мы можем попытаться описать это явление понятием чистые отношения
[101].
Чистые отношения не имеют ничего общего с сексуальным пуританизмом — это скорее ограничительное, нежели описательное понятие. Оно относится к ситуации, где социальное отношение вводится ради самого себя, ради того, что может быть извлечено каждой личностью из поддерживаемой ассоциации с другим; и которое продолжается лишь до тех пор, пока обе стороны думают, что оно каждому из индивидов доставляет достаточно удовлетворения, чтобы оставаться в его рамках. Для большинства сексуально «нормальной» популяции любовь обычно связана с сексуальностью через брак; но теперь двое все в большей и большей степени оказываются связанными через чистые отношения. Брак — для многих, но никоим образом не для всех групп населения — во все возрастающей степени изменяет курс своего развития в направлении формы чистых отношений, со многими последствиями в грядущем. Чистые отношения — это, повторяем, часть родового реструктурирования интимности. Помимо гетеросексуального брака они возникают и в других контекстах сексуальности; они имеются в некоторых каузально соотносимых способах, параллельных развитию пластической сексуальности. Комплекс романтической любви помог пробить дорогу в области сексуальности чистым отношениям, но теперь сам он ослаблен некоторыми из тех факторов, которые он помогал создавать.
Женщины, мужчины, романтическая любовь
До сих пор речь шла преимущественно о женщинах. Если комплекс романтической любви развивался, а позднее в некотором смысле разлагался женщинами, что же происходило тем временем с мужчинами? Остались ли мужчины незатронутыми теми изменениями, которые женщины помогали осуществить, сохранили ли они свои роли реакционных защитников укрепленных привилегий? О том, что мужчины являются участниками повседневных экспериментов, описываемых в этой книге, можно почти и не говорить. Однако я чувствую необходимость предложить интерпретацию превращения превратностей романтической любви, которое в значительной степени исключает мужчину. Мужчины — это бездельники в происходящих ныне переходах, и в определенном смысле были таковыми уже с конца восемнадцатого столетия. Во всяком случае, в западной культуре сегодня — это первый период, в котором мужчины начинают обретать себя в том, чтобы быть мужчинами, то есть приобретать проблематичную «маскулинность». В прежние времена мужчины предполагали, что их деятельность конституирует «историю», в то время как женщины существовали почти вне времени, делая все то же самое, что они делали всегда.
Мужчины влюбляются — так же, как и женщины, и поступали так и в прошлом. На протяжении двух последних веков они также испытали на себе влияние развития идеалов романтической любви, хотя иным образом, нежели женщины. Те мужчины, которые слишком попадали под власть таких понятий любви, оказывались отделенными от большинства как «романтики» — в особом смысле этого слова. Они выглядели фатоватыми, пустыми мечтателями, уступавшими женской власти. Такие мужчины отказывались от деления женщин на незапятнанных, с одной стороны, и грязных — с другой, что было столь характерно для мужской сексуальности. Тем не менее романтик не может обращаться с женщиной, как с равной себе. Он пленяется конкретной женщиной (или, может быть, последовательно несколькими) и будет выстраивать вокруг нее свою жизнь; но его подчинение — это не жест равенства. Он является реальным участником глубокого исследования не столько интимности, сколько атавизмов прежних времен. Романтик в этом случае не является тем, кто интуитивно понимает природу любви как способа организации личной жизни в отношении колонизации будущего и конструирования самоидентичности.
