У некоторых сексуальная активность имеет сходство с неупорядоченным приемом пищи. Период френетической (в оригинале — frenetic — примеч. перев.) сексуальной энергии сменяется фазами, в которых секс представляется омерзительным, так что у индивида едва ли может родиться мысль о следующем сексуальном контакте.
Большинство таких женщин испытывают оргазм. Высший оргазм — это момент триумфа, как физического, так и эмоционального облегчения; но многие испытывают высшую точку также в самом движении к сексуальному сношению, в котором они чувствуют особенное возбуждение и даже эйфорию.
Мужская сексуальная принудительность имеет тенденцию к различиям. Мужчин, эквивалентных свободным женщинам, не существует, и авантюрный мужчина часто уважаем, особенно среди других мужчин. Касл отмечает, что когда она упомянула на вечеринке одному мужчине, что пишет книгу о женских пагубных пристрастиях к сексу, он реагировал в манере, ставшей позднее весьма знакомой: «Вы хотите сказать, что есть женщины, пристрастившиеся к сексу? Эй, я хотел бы встретиться с одной из них»
[118].
Тем не менее имеется немало свидетельств того, что сексуально ненасытные мужчины как раз и не ищут женщин, чье поведение близко к их собственному, и фактически часто отвергаются ими. Женщины, в той мере, в какой для них представляет интерес контакт с такими мужчинами, как всегда, разделяются на две категории: тех, кто ждут, чтобы за ними «охотились», и поэтому могут быть завоеваны, и тех, кто в определенном смысле находится за чертой морали, и поэтому им «все равно»
[119].
Сексуальное пагубное пристрастие среди мужчин не связано всецело с поиском разнообразия. Как и в случае женщин, оно может принимать форму принудительной мастурбации, очень часто привязанной к сексуальным фантазиям, которые распространяется почти на все виды деятельности, которыми занимается человек. Иногда сексаголизм фокусируется исключительно на одной личности. Чарли, описываемый в исследовании Сьюзен Форвард, сообщает, что ему нужно было иметь секс по несколько раз в день. Он характеризует свое поведение рефлексивно-усложненным образом и осознанно использует язык пагубного пристрастия: «На той неделе мы имели секс десять раз, но если бы на одиннадцатый она сказала „нет“, я бы почувствовал себя отвергнутым и рассердился бы на нее. Теперь я знаю, что это было некрасиво, но я тогда не видел ничего, кроме того, что моя „фиксация“ уходит от меня»
[120].
Те, кто ищут разнообразия, наиболее устремленные охотники за женщинами, сочетают пристрастие к сексуальной погоне с плохо скрытым презрением к самому объекту своего желания. Как формулирует это один из авторов, «они преследуют женщин с такой настойчивостью и сосредоточенностью, что относятся к обычному ухаживанию небрежно и бессистемно, и с безрассудностью, которая часто подвергает риску их браки, карьеры и здоровье»
[121].
Женщины, которых желают с непреодолимой силой, превращаются в ничто сразу же после достижения связи, хотя многие из таких мужчин вне этих мимолетных событий стремятся к стабильности, поддерживая в то же самое время продолжительную связь. Поступая таким образом, они часто должны проходить через изощренный обман и обеспечивая тщательное прикрытие.
Погоня за сексуальными завоеваниями как раз и продуцирует тот выматывающий цикл отчаяния и крушения иллюзий, который отмечается и в случае других пагубных пристрастий. Вот как говорит процитированный выше автор о своем собственном опыте, который впоследствии привел его в группу самопомощи от сексуальных пагубных пристрастий.
Я осознавал, что меры, которые я должен был принимать, чтобы избавиться от боли, сами становились неизмеримо болезненными, погоня за женщинами больше не «работала» на меня. Я много потерял в следовании своему пагубному пристрастию, и теперь, в минуты моих последних побед, мною овладевало ощущение личной опустошенности. Секс больше не давал мне ничего большего, кроме физического облегчения при эякуляции; довольно часто я просто не мог достичь оргазма. Женщины больше не были объектами любви и даже желания. Я достиг точки, где испытывал отвращение к своим партнершам даже когда входил в них, и мое отвращение было еще более сильным от того, что я осознавал, как мало я в них нуждаюсь
[122].
Как он дополняет далее, бывает трудно воспринимать ценность заявлений некоторых соблазнителей о том, что их активность не представляет для них проблем. Ответ одного мужчины исследователям был таков: «Находить женщину — да, но гоняться за женщинами — нет». И тем не менее в авторских интервью с такими мужчинами на поверхность быстро всплывает беспокойство по поводу женщин и страх перед ними; спокойствие, с которым они могли говорить о своих сексуальных подвигах, контрастирует с френетической природой погони и имеет сходство с негативными характеристиками других пагубных пристрастий. Замечания, которыми они комментируют свою деятельность, весьма схожи с теми, которые используют алкоголики, когда они оправдывают свое пьянство: «это только в этот раз», «это никому не приносит вреда», «моя жена никогда не узнает об этом»
[123].
Важно прояснить направление этой дискуссии. Не следует противопоставлять флирт имплицитной модели моногамии, как если бы «верность» определять с точки зрения сексуальной эксклюзивности. Женолюбие определенно связано с тем, что я позднее назову эпизодической сексуальностью, но это не одно и то же. Связью между ними выступает принудительность.
Сексуальность и обольщение
Можно было бы предположить, что мужская сексуальная принудительность — это просто мужская сексуальность, высвобождаемая из ее традиционных рамок. Помимо всего прочего, разве не существовало достаточно многих культур, в которых богатые мужчины могли позволить себе приобрести столько жен и наложниц, сколько они могут? Разве Казанова это не архетипический герой, которым восхищались множество женщин, и не предтеча сегодняшнего Джеймса Бонда?
Однако обладание двумя и более женами в контексте пре-модернистских культур обычно не имело ничего общего с сексуальным завоеванием как таковым. Фактически все полигамные общества обладали системой организованного брака. Приобретение нескольких жен требовало материального благополучия и было выражением его; то же самое было справедливо и в отношении конкубината — там, где он был общепринятым институтом. Казанове не было места в пре-модернистских культурах: он был фигурой из общества, находящегося на пороге модернизма. У него не было интереса к накоплению жен, если бы такая вещь была возможна. Для него секс был нескончаемым поиском, который приходил к своему итогу не в результате самоосуществления или мудрости, а только с дряхлостью старости. Мужчины хотят любви? Ну, в определенном смысле это и есть значение жизни Казановы. Он является первым «мужчиной, принадлежащим леди» — эта фраза показывает, кто кому принадлежит.
