Если определять значения негативно, через то, чем они не являются, тогда «сексуальная идентичность» и «самоидентичность» — это в более общем виде неправильные употребления терминов: они подразумевают ложное единство. Такой взгляд находит дальнейшую поддержку в утверждении Лакана о «расщеплении»: субъект демонстрирует себя лишь через ложное осознание.
Критика «эссенциализма», по моему мнению, в любом случае базируется на неуместном использовании теории языка
[162].
Значение, конечно, определяется через различие — но не в бесконечной игре сигнифайеров, а в прагматическом контексте использования.
Не существует абсолютно никаких причин, по которым на уровне логики признание контекстно-зависимой природы языка могло бы аннулировать целостность идентичности. Вопрос «эссенциализма» сбивает с толку, сохраняясь как эмпирический вопрос о том, насколько незначительной или фрагментарной является самоидентичность и насколько далеко простираются врожденные качества, с помощью которых стремятся дифференцировать мужчину и женщину.
Более последовательным является статус тезиса Лакана, присвоенный, по меньшей мере, некоторыми из феминистских авторов, о том, что женщины специфическим образом исключены из области символического языка как такового. Например, в соответствии с Айригерей, какой бы ни была ее критика Лакана, не существует экономии обозначений (в оригинале — signifying economy — примеч. перев.) для женственного: женственность — это «дыра» в двояком смысле.
Однако эта позиция является артефактом связи тезисов Лакана между символическим и «законом отца», который не имеет основательных причин для того, чтобы принять его. Более правдоподобно было бы предположить — в соответствии с Н. Ходороу, — что «мужской язык», постольку, поскольку он существует, стремится быть более инструментальным и теоретическим, нежели язык женщин, но этот «мужской язык», будучи в некоторых отношениях ключевым, в такой же мере выражает депривацию, как и господство. Я буду опираться скорее на подход объектных отношений, нежели на подход Лакана. Тем не менее некоторые из акцентов феминистской теории последнего нужно выносить в голове — особенно его настойчивые утверждения относительно фрагментарного и противоречивого характера сексуальной идентичности. Если отбросить в сторону пост-структуралистскую линзу, не существует причин, по которым эти акценты не могут поддерживаться в перспективе объектных отношений.
Психологическое развитие и мужская сексуальность
Следуя Н. Ходороу, можно утверждать, что в первые годы жизни — особенно в современном обществе и, возможно, только в современном обществе — влияние матери превосходит влияние отца и других воспитателей
[163].
Раннее восприятие матери, переживаемое ребенком, реально противостоит имиджу кастрата и импотента; маленький мальчик или девочка на подсознательном уровне видят мать всемогущей. В таком случае раннее ощущение самоидентичности вместе с потенциалом интимности развивается прежде всего через всепроникающе важную женскую фигуру. Чтобы достичь консолидированного чувства независимости, все дети должны в какой-то момент начинать освобождаться от этого влияния матери, а потому — отрываться от ее любви. Следовательно, это окольный путь скорее к мужественности, нежели к женственности. Истоки мужской самоидентичности связаны с глубоким чувством неуверенности, ощущением утраты, которое с этого времени часто посещает неосознанные воспоминания индивида. Базовое доверие, самый источник онтологической безопасности, носит изначально компромиссный характер, поскольку мальчик удален из мира мужчин той самой личностью, которая, как он считал, была самой любимой для него в мире взрослых.
С этой точки зрения, для обоих полов фаллос, этот воображаемый представитель пениса, извлекает свое значение из фантазии о господстве женщины
[164].
Он символизирует отделение, но также революцию и свободу. В фазе, предшествующей эдипову переходу, фаллическое могущество приходит в большей степени из разделения сфер авторитета матери и отца, нежели из явного превосходства мужчины как такового. Фаллос представляет свободу от преобладающей зависимости от матери, способности оторваться от ее любви и внимания; это ключевой символ ранних детских поисков независимой самоидентичности. Зависть к пенису — это реальный феномен, который, по утверждению Джессики Бенжамин, представляет желание маленьких детей — и мальчиков, и девочек — идентифицировать себя с отцом как с первичным представителем внешнего мира
[165].
Эдипова фаза, когда она наступает, подтверждает отделение мальчика от матери, но предлагает в качестве вознаграждения большую свободу или хотя бы желание ее, которое не является вполне тем же самым. Поэтому маскулинность носит энергетический характер, энергия мальчика все же прикрывает первичную потерю.
Чем больше продвинута трансформация интимности на институциональном уровне, тем в большей степени эдипов переход имеет тенденцию быть связанным с «восстановлением дружественных связей» — способностью родителей и детей взаимодействовать на основе понимания прав и эмоций другого. Вопрос об «отсутствующем отце», впервые поставленный Франкфуртской школой и группами мужских активистов, может рассматриваться здесь скорее в позитивном, нежели негативном свете. Будучи в меньшей степени специфически дисциплинирующей фигурой, поскольку в любом случае ранние дисциплинирующие усилия предпринимаются матерью, отец (или идеализированная фигура отца) стал, по выражению Ханса Леовальда, более «благородным»
[166].
Мы обнаруживаем здесь вторжение стыда в развитие мужской психики, хотя вина, в сравнении с девочками, все еще занимает видное место. Здесь не так много опасности идентификации с отчетливо карательной фигурой, как отрицания оборонительной функции воспитания.
Поэтому маскулинное чувство самоидентификации постепенно выходит на первое место в обстоятельствах, в которых побуждение к самодостаточности соединяется с потенциально деформирующей эмоциональной помехой. Должно разрабатываться изложение самоидентичности, которое описывает боль от раннего лишения материнской любви.
Несомненно, элементы всего этого более или менее универсальны, но что представляется важным в нынешнем контексте, так это особенно напряженные последствия для мужской сексуальности в ситуации, где материнская любовь, — если ее вообще получают в действительности, — является одновременно все более важной и отказываемой. Пенис — это фаллос, да, но сегодня, в обстоятельствах, когда сохранение фаллической власти становится все более сосредоточенным на пенисе или, скорее, на генитальной сексуальности как ее главном выражении.
