— Что?
— Ты засыпаешь?
— Нет, пока ты задаешь мне вопросы и трясешь меня как попкорн. Прекрати.
Рука убралась.
— Не спи. Мне нужна твоя помощь.
— Почему я?
— Потому что ты в порядке. Ты не похожа на большинство остальных. У тебя голова на плечах. Ты крутая, как дурак в бассейне. Ты даже не дашь мне рассказать тебе кое-что?
— Мне пофиг.
Хотя Энджела заговорила не сразу, Жанетт почувствовала, как она маячит над кроватью.
— Это твой мальчик?
Жанетт открыла глаза. Энджела смотрела на фотографию Бобби, прикрепленную на окрашенном квадрате на стене рядом с ее нарой. На фото Бобби пил через соломинку из бумажного стакана и был одет в шапку с ушами Микки. Выражение его лица было очаровательно подозрительным, как будто он думал, что кто-то собирается вырвать его напиток и шапку и убежать с ними. Тогда он был еще маленьким, года четыре или пять.
— Да, — сказала Жанетт.
— Классная шапка. Всегда хотела такую. Завидовала детям, у которых они были. Фото выглядит довольно старым. Сколько ему сейчас?
— Двенадцать.
Должно быть, она была сделана около года до того, как они опустились на самое дно, тогда она с Дэмианом отвезли Бобби в Диснейуорлд. Мальчик на фотографии не знал, что его отец собирается слишком сильно ударить его мать и что его мать собирается похоронить отвертку в бедре отца и что его тетя собирается стать его опекуном, в то время как его мать коротала срок за убийство второй степени. Мальчик на фотографии знал только, что его большое Пепси вкусное, а его Микки-шапка клевая.
— Как его зовут?
Пока она думала о своем сыне, взрывы в голове Жанетт отступили.
— Бобби.
— Хорошее имя. Тебе нравится? Быть мамой? — Изо рта Энджелы выскользнул вопрос. Было не понятно к чему она клонит. Мама. Быть мамой. Идея заставила ее сердце сжаться. Но она не позволила проявить чувства. У Энджелы тоже были свои секреты, и она никогда не выставляла их напоказ.
— Никогда не была в этом хороша, — сказала Жанетт и заставила себя сесть. — Но я люблю своего сына. Так в чем дело, Энджела? Что надо делать?
3
Позже Клинт подумает, что должен был знать, что Петерс что-то замышляет.
Поначалу офицер был слишком спокойным, улыбка на его лице была совершенно неуместна для таких обвинений. Клинт был зол, хотя старался не злиться с тех самых пор, когда был в возрасте Джареда; и не увидел того, что должен был увидеть. Казалось, в его голове была веревка, которая крепко связывала закрытую коробку, содержащую много чего плохого из детства. Ложь его жены была первым разрезом для веревки, Аврора — вторым, беседа с Эви — третьим, а то, что случилось с Жанетт, окончательно её разорвало. Он взвешивал ущерб, который мог нанести Петерсу различными предметами. Он мог разбить ему нос телефоном, стоящим на столе, он мог порезать его гребаные щеки осколками стекла из рамки грамоты «Работник Года», висящей на стене начальника исправительного учреждения. Клинт упорно трудился, чтобы изгнать подобные бурные мысли, с головой уйдя в психиатрическую медицину и в первую очередь в реакции на раздражители.
Что тогда сказала Шеннон? «Клинт, милый, если ты продолжишь драться, ты когда-нибудь одержишь пиррову победу». Этим она хотела сказать, что он кого-нибудь убьет, и, может быть, она была права. Не так давно суд предоставил ему самостоятельность, и Клинту больше не нужно было драться. После этого, в старших классах, он сознательно вымещал свой гнев на беговой дорожке. Это тоже была идея Шеннон и чертовски хорошая. «Ты можешь заняться спортом, — сказала она, — тебе стоит начать бегать. Меньше кровожадных мыслей». Он бежал из той старой жизни, бежал, как Пряничный человечек,
[157] бежал в медицинскую школу, в брак, в отцовство.
Большинство детей из системы не сделали этого; усыновление оставляло ничтожно маленькие шансы. Многие из них оказались в тюремных заведениях, типа Дулингского исправительного учреждения или тюрьмы Львиная Голова, находящейся на площадке, которая, по мнению инженеров, находилась в опасной близости от сползания вниз по склону горы. На самом деле, в Дулинге было много девочек из системы усыновления, и они были отданы на растерзание Дону Петерсу. Клинту повезло. Он использовал все свои шансы. Шен ему помогла. Он долго о ней не вспоминал. Но этот день был похож на прохудившийся водопровод, когда по улице плыли вещи, подхваченные водным потоком. Казалось, дни катастрофы также были днями памяти.
4
Клинтон Ричард Норкросс попал в систему усыновления в 1974 году, когда ему было шесть лет, но записи, которые он видел позже, говорили, что он был там и до этого. Типичная история: родители-подростки, наркотики, нищета, судимость, вероятно, психические расстройства. Безымянный социальный работник, который опрашивал мать Клинта, записал, «Она беспокоится, что её депрессия передастся сыну».
У него не было воспоминаний об отце, и единственный обрывок памяти, который он сохранил о матери — длинноволосая девушка, схватившая его за руки, вытащив их из его рта, трясущая ими вверх и вниз, умоляя его перестать грызть ногти. Лила как-то спросила его, заинтересован ли он в попытке связаться с кем-либо из них, узнать, живы ли они. Клинта заинтересован не был. Лила сказала, что понимает, но, на самом деле, она понятия не имела, и это ему было по душе. Он не хотел, чтобы она знала. Человек, за которого она вышла замуж, крутой и подающий надежды доктор Клинтон Норкросс, вполне осознанно оставил эту часть жизни позади.
За исключением того, что ты ничего не мог оставить позади. Ничего не могло было забыто, пока смерть или Альцгеймер не забирали все это с собой. Он это знал. Он видел, что это подтверждается при каждом сеансе, который он проводил с заключенными; вы носили свою историю, как зловонное ожерелье, сделанное из чеснока. И даже если вы засовывали его под воротник или отпускали в свободное плавание, ничего не забывалось. Ты дрался снова и снова и никогда не выигрывал молочный коктейль.
В раннем детстве и будучи подростком, он прошел через полдюжины домов, и ни один из них не был похож на настоящий дом — место, где ты чувствовал себя в полной безопасности. Неудивительно, что он в конечном итоге работал в тюрьме. Тюрьма подогревала чувства, испытанные им в детстве и отрочестве: всегда находиться на грани удушья. Он хотел помочь людям, которые чувствовали себя так же, потому что знал, как это плохо, как это бьет по вашей человечности. Это было основой решения Клинта оставить свою частную практику до того, как она действительно началась.
Были и хорошие приемные семьи, больше чем в наше время, но Клинт никогда не приживался ни в одной из них. Самое лучшее, что он мог о них сказать, это то, что в их домах поддерживалась чистота, а приемные родители были рациональными и ненавязчивыми, делая только то, что требовалось, чтобы получать выплаты от государства. Они были забыты. Но забвение — это здорово. Ты бы все отдал ради забвения.
