— Хочешь, чтобы я покупал у тебя мою же собственную работу, — подвел итог Безупречный. Сама идея звучала дико. Неужели это единственный выход? Какой все-таки нечестный бизнес. И к тому же Безупречный не знал, насколько нечестен сам Хеннесси: он же планировал продавать Безупречному диски без ведома «Краун» и переводить деньги непосредственно себе на счет.
— Эй, Без, это хорошая сделка. А у тебя альбом скоро выходит... — Тут продюсер запнулся, повисла неловкая пауза. — А кстати, я же хотел еще кое о чем с тобой поговорить, — небрежно сказал Хеннесси, прервав молчание.
— О чем? — поинтересовался Безупречный.
— Да так, мелочи. Есть тут вопрос относительно твоего лексикона на новом альбоме.
— Лексикона? В каком смысле?
— Ну, маркетологи говорят, что некоторые воспринимают твои слова как оскорбительные... относительно определенных групп людей.
— Оскорбительные? Да о чем вообще речь? Это же хип-хоп, для нас этот гребаный стикер с предупреждением про нецензурную лексику и придумали! — Безупречный был удивлен, когда понял, куда клонит Хеннесси; ему хотелось ясности. — Давай поподробнее, Хеннесси.
— Ну, если конкретно: ты использовал слово «жид», неуважительное по отношению к евреям, раз семь за альбом. Нужно это исправить.
— Да ты что, издеваешься? — изумленно переспросил Безупречный.
— Нет, — спокойно ответил Хеннесси.
— Из-за слова «жид»?
— Да.
— Хеннесси, да я слово «ниггер» раз сто употребил.
— Мы не считали, но вполне возможно.
— Я даже несколько раз произносил слово «беложопый».
— Двенадцать раз, вообще-то. Мы не в восторге, но это еще ничего.
— Бред это, Хеннесси, просто бред. Пошли они. Я ничего менять не собираюсь.
— Безупречный, послушай меня. — Хеннесси положил руку парню на плечо и по-отечески заглянул прямо в глаза. — Учись видеть картину целиком. Ты же не на перекрестке рэп читаешь. Настали великие времена, ты продаешь диски миллионами. На этом уровне дела ведутся иначе. Неужели ты думаешь, что, будь ты каким-нибудь второсортным рэпером, мечтающим о «золоте», меня бы волновало, какие ты слова говоришь: беложопый, жид, испашка, китаеза, пидор, сука, шлюха и так далее. Поверь, мне было бы насрать. Но ты же не таков. Ты тот, кто ты есть, кем мы тебя сделали. Поверь мне, Безупречный. Ты же творческая личность — заменишь эту мелочь и избавишь себя от головной боли. Сделай это.
— Да мне насрать, Хеннесси. Ни черта я не поменяю. И если их еще что-нибудь не устраивает, пошли они на хрен, — отрезал Безупречный.
— Ладно-ладно, пусть идут. Давить не буду. Дам тебе возможность обдумать это. Но запомни вот что — никто тебя за язык не тянул, ты сам; это ведь не случайно, что слово «жид» чаще других в этом альбоме повторяется.
— Снова повисла пауза, и Хеннесси решил воспользоваться ею, чтобы сменить тему. — Ты последний «XXL» видел?
— Нет.
— А ты посмотри. Там статья про Быка.
— И что?
— Ну, он там очень интересные вещи про тебя говорит.
Хеннесси подошел к своему столу, взял номер «XXL», раскрыл его на статье и протянул Безупречному. Тот немного почитал, а потом спросил:
— Ниггер всерьез, что ли?
— Кажется, да. Слушай, а твой альбом уже совсем готов, до единого трека?
— спросил Хеннесси.
— Практически да. Осталось только фотосессию провести.
— Пока ты не закончил, можно предложить тебе одну штуку?
— Какую?
— Да все как обычно, что-то вроде ответа Быку. Резкость на твое усмотрение, как ты посчитаешь нужным. Зная тебя, уверен, просто великолепно получится.
Безупречный промолчал. Он повернулся к окну и вновь уставился в вечернее небо. Он понимал, чего Хеннесси хочет и чего хочет Ганнибал, и еще лучше понимал, что скоро разразится война. Вот и отлично.
25
Отлично — настоящая зима в июле. По крайней мере, так казалось Михе, который стоял, облокотившись на ограду, на катке в Челси-пирс. Не самое распространенное занятие летом, но людям хотелось отдохнуть от жары любым возможным способом. Последний месяц температура стояла в районе сорока градусов, тридцать с чем-то. Было настолько жарко, что вода в заливе практически закипела. Миха видел, как люди на той стороне Гудзона, словно зомби, изнемогали от жары, плавясь на пляже.
На катке было людно, как перед Рождеством. В тот момент каталось человек двести, и Эрика среди них. В обрезанных джинсовых шортиках и футболке, с растрепанными косичками, она с олимпийской грацией скользила в толпе — Миха, по крайней мере, именно такой ее видел. Хотя он вообще только ее и видел. Его оглушала музыка, льющаяся из динамиков, а он слышал только скрежет коньков Эрики по льду. Она, без сомнения, во всех смыслах была «великолепна, просто великолепна».
Прекрасная Эрика, загадка и эротика,
Доводит мозг до истерики Мыслями о формах и теле,
Теплом на ощупь,
Сладком на вкус.
Я бы отрекся от вегетарианства,
Чтобы впиться в плоть твоих уст.
Бредить твоими бедрами,
Потеряться в твоем нутре.
Я голодный зверь,
Замерзший в своей норе.
А ты мой ангел на земле,
Пряная весна,
Одна душа родная на все времена.
Я жизнь отдам за твой свет,
Что озарит мое одиночество,
И сила моих чувств Станет ясна, как пророчество.
А без тебя моя душа —
Пещера мрака, где не согреться.
Нацель же стрелу луча Мне прямо в сердце.
И где бы я ни находился,
На экваторе или во льдах,
Твоей красотой восхищаться
Я буду в любых краях.
Стань же моей, прекрасная моя Эрика!
И вот она предо мной.
Эрика выкатилась из толпы и остановилась у бортика, за которым с ручкой и блокнотом стоял Миха, только закончивший писать. Прежде чем он успел произнести хоть слово, она поцеловала его — их языки танцевали, он мог ощутить ее вкусовые луковицы; это было настоящее пиршество вкуса, приправленное ее собственным запахом. Ему хотелось проникнуть в нее как можно глубже и остаться там навсегда. Но, как и всем живым существам, им необходимо было дышать.
— Что ты тут один делаешь? — спросила Эрика.
— Так, пишу про тебя, — ответил он.
Она опять поцеловала его, уже не так долго, но столь же чувственно.
— Как мило, а можно прочитать?
