Снова он был совсем рядом, и снова она позволила ему уйти, не сказав ни слова. Но зачем ему понадобился пейджер? Она взглянула на экран и прочла оставленное им сообщение: «Я тоже его любил. Я любил их обоих. Мне очень жаль. Бык».
Эти слова принесли ей успокоение, многочисленные вопросы стали меньше ее терзать. К ней пришло некоторое утешение. Она знала, что Миха любил ее, и знала, что любила и по-прежнему любит его. Пока этого было достаточно. Она достала мобильник и вызвала такси. Та же самая желтая машина, из которой минуту назад вышел Ганнибал, вернулась за ней и увезла прочь. Тогда они виделись с Ганнибалом в первый и последний раз.
Ганнибал поднялся по лестнице на второй этаж, продолжая держать в руках банку со своим языком. Он проделал долгий путь по коридору до последней двери, хотя не было никакой разницы, в какой комнате провести ночь. Теперь они все пустовали. Он остался один: ни Мука, ни Терренса, ни Жнеца, ни ребят. Не было больше Михи и Безупречного. Какой смысл теперь жить?
Он вошел в темную комнату и хотел произнести: «Свет», но вспомнил, что у него больше нет языка. Он взглянул на свой громадный телевизор и вспомнил, как его экран разлетелся вдребезги. Он хотел закричать, но знал, что вместо крика получится только жалкий, уродливый вой. И он делал единственное, что ему оставалось: продолжал молчать, позволив чувствам терзать его изнутри. Он думал, что справится с собой, но эмоции разрывали его на части. Он упал на колени перед разбитым экраном и впервые за долгие годы, стоя в этой кромешной тьме, он заплакал — и плакал долго и мучительно. Он не знал, что в нем накопилось столько слез. В какой-то момент ему показалось, что если он сейчас не остановится, то утонет в море скорби, оплакивая свою жизнь. Но он ничего не мог с собой поделать: слезы, вырвавшиеся на свободу после стольких лет заточения, текли не переставая, легко и обильно.
А потом, продолжая рыдать, он заметил тонкую фигурку, сжавшуюся в дальнем левом углу у двери в ванную. Осознав, что он не один, Ганнибал попытался собраться с силами и понять, кто оказался свидетелем его слабости. Это была женщина, но больше он ничего не мог разобрать в полумраке. Впрочем, ему не пришлось долго раздумывать: Роза сделала шаг вперед. Он хотел спросить, что она здесь делает, но лежавший в банке язык не хотел повиноваться. Он почувствовал отчаяние оттого, что больше не способен общаться с миром.
Роза не сказала ни слова, приблизившись к нему. Она просто опустилась рядом с ним на колени. Он молча осыпал ее проклятьями. Он хотел, чтобы она ушла, и не придумал лучшего способа отпугнуть ее, чем открыть пошире рот и показать ей рваные остатки того, что когда-то было языком. Но вопреки его чаяниям она не испугалась, только придвинулась ближе, подползая к нему на коленках. Он попытался оттолкнуть ее от себя, но она не сдавалась. Она придвигалась все ближе, а он продолжал бороться с ней, пока тяжесть перенесенного горя не сковала окончательно его волю и он не перестал сопротивляться. Она прижалась к нему и обхватила руками, и голова его упала ей на грудь: она держала его крепко и нежно, согревая теплом своего смуглого тела. И в объятиях этой женщины Ганнибал впервые в своей жизни ощутил покой. Разум сдался, уступив место чувствам: он обхватил ее руками — и сломался. Он отпустил на свободу свое горе, вместе с ним выпустив из рук банку с языком: она покатилась по полу. И стоя на коленях в этих теплых объятиях перед разбитым вдребезги телевизором, Ганнибал плакал, плакал, плакал...
КНИГА СЕДЬМАЯ
50
Эрика сидела на сцене справа от места, отведенного ведущему. Пока гример прикасался к ее щекам кистью, добавляя румян, она осматривала пустой зал с отсутствующей публикой. Передача будет идти в прямом эфире, ее увидят миллионы, но в студии находились лишь участники и съемочная группа. Она наблюдала, как участники группы суетятся, стараясь побыстрее закончить приготовления. Операторы снова и снова проверяли положение установленных камер, звукоинженеры колдовали над микрофонами; над головой то и дело мелькали яркие вспышки: осветители пытались довести декорацию до совершенства. А гримеры наносили последние штрихи на лица Эрики и трех других участников шоу.
Шоу называлось «Карфаген сегодня», владельцем его был Карфагенянин, а ведущим Рузвельт Мохаммед — человек с мускулатурой бодибилдера и дикцией талантливого оратора. Он прекрасно подходил на свою роль. В его передаче обсуждались главные новости дня, а шла она на недавно появившемся канале — Carthage Television Network (Телевизионная сеть Карфагена). Телеканал CTN был кабельным и во многом походил на своего «старшего брата» — канал ВЕТ. Всего через три года после его основания число подписавшихся на него зрителей достигло нескольких миллионов.
Канал еще не мог в полной мере конкурировать с ВЕТ, но продолжал активно расширять свою аудиторию.
Эрика редко общалась с прессой после смерти брата. Она считала журналистов во многом ответственными за его гибель. Шоу Мохаммеда было, пожалуй, единственным, которое ей время от времени хотелось смотреть. И когда он лично позвонил ей и пригласил участвовать в передаче, посвященной жизни и творческим достижениям ее брата, Эрика согласилась, сознавая значимость темы. Она также понимала, как важно, чтобы программа получилась правдивой и искренней. За прошедшие годы на телевидении появлялось бессчетное количество шоу, в которых так или иначе затрагивалась жизнь Безупречного. И большинство этих шоу вызывали у нее раздражение: в них выступали люди, с видом знатоков рассуждавшие о вещах, говорить о которых не имели никакого права.
Сейчас она сидела в студии, приготовившись к разговору о том, что мучительно пыталась забыть последние девять лет. Можно сказать, для нее это была терапия особого рода. Полученное много лет назад пулевое ранение давно зажило, а лазерная хирургия избавила Эрику от шрама на теле. Но шрам на сердце, оставленный событиями того погожего январского утра, напоминал о себе каждый день: иногда будто жало впивалось в ее мысли. В последние годы это происходило все реже, но временами, в моменты тихого одиночества, она еще падала на колени и начинала отчаянно рыдать. А иногда она невольно плакала на публике, стоило ей вспомнить слезу, скатившуюся со щеки брата и упавшую в лужу крови, и его беззвучный предсмертный крик: «Эрика!» И часто в полном одиночестве она думала о Михе.
— Тишина в студии, — раздался голос откуда-то из-за слепящих огней. — Выходим в эфир через две минуты.
В этот момент появился Мохаммед и поудобнее устроился в своем кресле. Смуглый и бритый наголо, он уверенно и без всякого напряжения разместился в самом центре сцены. Мохаммед обернулся к ней с широкой улыбкой и протянул руку:
— Приветствую тебя, сестра. Спасибо, что согласилась прийти. Как дела?
Эрика пожала его руку, чувствуя силу и уверенность, исходившие от этого рукопожатия.
— Все нормально. Спасибо, что пригласили, — ответила она.
Поприветствовав Мохаммеда, она перевела взгляд на противоположный конец сцены: там сидел располневший Сталин и в своей обычной манере раздевал ее взглядом. Не удивительно: за прошедшие годы красота Эрики стала более зрелой и совершенной. Ей исполнилось тридцать, и хотя живости и энергии в ней стало меньше, чем в двадцать один, фигура сохранила девичью стройность, кожа по-прежнему сияла, только вот улыбка стала печально-торжественной.
