– Обвиняют тебя, а виновата я? – обиженно протянула мать и захлопала подведенными глазами. – Почему ты так на меня кричишь?
– Потому что ни о чем, кроме масок и санаториев, ты не думаешь! Просто знать не знаешь! Потому что тебе наплевать на меня и на мои проблемы! Ты вспоминаешь обо мне только в связи с тем, что я плохо пострижена и неправильно одета! Давно бы пора смириться, что твоя дочь – урод! Но этот урод, между прочим, кормит семью! – воздев руки к потолку, заорала Арина.
Тамара Павловна в испуге попятилась, лицо ее сморщилось, а в глазах заблестели слезы.
– Как ты жестока!!! – вскричала она и выбежала в коридор, где через секунду громыхнула дверь ее спальни.
Арина в изнеможении опустилась на кровать и зажала руками уши. Душу жгло чувство отчаянной вселенской несправедливости.
«Наградил же бог матерью! Ну почему-то она так? Почему? Как это можно? Ведь именно теперь, когда так нужна ее поддержка… Нет, Тамара всегда думала только о себе и никогда никого не любила… Бедный папочка! Дорогой, любимый папочка! Как же он мог жениться на такой равнодушной, черствой, эгоистичной пустышке!» Обычно в такие горькие минуты Арина мысленно обращалась к отцу, который давно умер и без которого ей по-прежнему было пусто, тяжело, и теперь она вместо него отвечала за семью, то есть за Царицу Тамару.
Она смахнула слезу, гнев ее прошел, уступив место трезвым и горьким размышлениям. Ведь, в сущности, Тамарин эгоизм не был для нее чем-то новым, она давно с ним жила и давно примирилась. Нет, чувство несправедливости, так мучившее ее, происходило не из домашних обид, оно родилось не дома, а на работе, в музее, в кабинете Кабулова.
«Это вопиющая безответственность, Арина Ивановна, которая не может и не должна остаться без последствий!» – тотчас вспомнились ей слова директора.
А еще вспомнилась мерзкая сцена в том же кабинете, которую устроила молодая вдовушка Лара Лейбман.
Обвиняя Арину, вдова вопила так, что пяти городовых мало:
– Это она виновата в смерти мужа! Она и ее проклятая выставка!!!
Тем временем Кабулов, даже не пытаясь урезонить истеричную вдову, как всегда, осторожничал:
– Ситуация сложилась непростая.
Хотя на самом деле все было до неприличия просто: после кражи музею срочно требовался козел отпущения, и его нашли. Вот только как теперь жить с этим «козлиным билетом», Арина плохо себе представляла. А мозг ее будто бы отказывался воспринимать неслыханную, невероятную несправедливость.
В тот же день она написала заявление об уходе, прочитав которое Кабулов, это ей уже потом передали, выглядел удивленным и даже несколько озадаченным.
– Он предполагал ограничиться выговором, – сказала ей секретарша.
Она, как и многие, жалела Арину, сочувствовала ей. Но это сочувствие жгло намного больнее, чем злорадная улыбка Марины Эдуардовны.
Уходя из музея, Арина думала, точнее, утешала себя мыслью о том, что теперь все ее время будет принадлежать ей и только ей.
«Отныне никакой бумажной волокиты! Никаких занудных методичек, никаких общих собраний, никаких бессмысленных споров об эффективной организации выставочного пространства…»
Она воображала, как станет работать дома, много и плодотворно, без всякой обязаловки.
День спустя Арине позвонил Левка, цитировал статьи из Трудового кодекса, дескать, музейный кадровик что-то серьезно напортачил с ее увольнением, но ни возвращаться в музей, ни тем более судиться она не собиралась. Кроме того, Михеев, как и обещал, связался с Павленко и «навел конкретику», поэтому на допросы Арину больше не вызывали. Отныне следственные действия происходили вне поля ее зрения.
Большим утешением для нее служил этот недавний заказ фонда «Таубер» – работа, которая ее по-настоящему захватила. Да и сама заказчица, судя по всему, была довольна. Уже существовала договоренность об экспонировании двух первых мемориальных предметов из списка Натальи фон Паппен. Та не скупилась на похвалу, но торопила с поисками перстня. Наметившееся сотрудничество с фондом обещало быть прибыльным и, возможно, долгосрочным.
И вот тогда, когда, казалось бы, можно было бы немного успокоиться, забыть про музей, прийти в себя и залечить кровоточащую рану ущемленной гордости, на ее электронную почту, как удар под дых, пришло это письмо:
«…Фонд “Таубер” разочарован результатом ваших исследований… выбранное вами направление поисков оказалось в корне ошибочным… в связи с вышесказанным мы вынуждены прервать наше сотрудничество…»
Строчки заплясали у Арины перед глазами, а из груди ее вырвался глухой стон. Но стон этот тотчас утонул в Тамарином щебетании о масках и санаториях, из-за которых и вышла ссора.
И хотя в голове Арины царила полная сумятица, она все-таки жалела, что накричала на мать. Тамара, конечно, тут ни при чем, не виновата, она такая, какая есть, ее не переделаешь, и вообще у нее «руки болят, если маникюр не сделала».
Под тяжким грузом мыслей Арина поплелась на кухню. Генка сидел в своей клетке и смотрел в окно, за которым накрапывал унылый декабрьский дождь. На улице уже стемнело. Свет от фонаря блестел в большой луже во дворе у входа в подъезд. Арина зажгла плиту, поставила на конфорку кофейник и закурила. От сигареты ей стало как будто бы легче.
На плите уютно запыхтел, зафыркал кофейник, и в клетке мгновенно оживился попугай.
– Гена хор-рош-чая птич-ка! – напомнил он о себе.
С дымящейся чашкой в руках Арина прошлась по коридору. Из-за двери Тамариной спальни доносился скорбно-слезливый голос.
«Небось Людмиле с отчетом звонит, жалуется на истеричку-дочь, – вздохнула Арина. – Выпью кофейку и пойду мириться».
Тамара была обидчива, но долго обиду не держала.
В комнате Тамары царил полумрак – в трехрожковой люстре перегорели лампочки, но она никогда не меняла их сама, боялась и ждала, когда придет домашний электрик – Арина. Единственным источником света оставался торшер, подле которого в кресле, укрыв ноги пледом, сидела мать. Оказалось, она вовсе не жаловалась на дочь, а мирно читала книгу, читала вслух.
«Ну, разумеется! Ей же не с кем общаться!»
– Я вышел. Человек, одетый в черном,
Учтиво поклонившись, заказал
Мне реквием и скрылся…
Тамара читала Пушкина, «Моцарт и Сальери», и не слышала, как вошла Арина.
Дочь тихо постояла в дверях, улыбнулась и вышла, но лишь для того, чтобы через минуту вернуться со стремянкой и лампочками.
На сей раз, увидев Арину, мать молча вскинула брови (по которым можно было понять, что она все еще обижена) и продолжила чтение:
– Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду,
Как тень, он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами…
Тем временем Арина взгромоздилась на стремянку и принялась менять лампочки.
