И тут кто-то взял меня за руку. Я услышал милый знакомый голосок. Я повернулся. Я вернулся. Сказать ли куда? Правильно, в действительность. Меня окликнула старая знакомая из счастливого теннисного прошлого, девушка по имени Лизл. Я давно потерял ее из виду, почти позабыл. И вот она появилась вновь, дружелюбная, всегда готовая и посмеяться, и утешить. Она решительно встала между мной и моими черными мыслями. Такая маленькая, но уверенная и смелая, она заслонила собой Бога, мир, нацистов. Она вернула меня к исполнению карнавального долга и за одну минуту меня сосватала. Мой лотерейный билет был вытянут: маленькая черноволосая девушка в маскарадном костюме турчонка, изящная, хорошо сложённая, с огромными карими глазами.
Она немного походила на артистку Элизабет Бергнер103. Она гордилась этим сходством, как гордилась бы любая берлинская девушка. Ничего лучше и желать было нельзя.
Лизл' ободряюще нам подмигнула и исчезла в суматохе карнавала, а девушка, похожая на Бергнер, стала моей подругой на всю ночь. Впрочем, не только на ночь, она стала моей подругой на все злосчастные времена, которые вскоре начались. Отношения наши нельзя было назвать счастливыми, тогда-то я этого еще не знал! Она была легка, как перышко, и изумительно чувствовала каждое движение партнера по танцу. Высоким девичьим голосом она говорила с неожиданной, древней мудростью. Она отпускала двусмысленные шуточки с эдаким суховатоотстраненным берлинским шармом. При этом в ее огромных глазах загорались озорные огоньки, но сами эти глаза, казалось, были много старше ее
молодого лица. Она была обаятельна. Она возбуждала. Я быш доволен своим лотерейным билетом. Некоторое время мы танцевали, потом отправились вышивать, потом гуляли по залам и наконец в каком-то крошечном кафе, куда танцевальная музыка доносилась приглушенно, решили называть себя не настоящими, а придуманными именами. Она окрестила меня Петером, я ее — Чарли. Отличные имена для влюбленной пары из какого-нибудь романа Вики Баум104. Ничего лучше и желать бытло нельзя. Представившись друг другу таким образом, мы сделали первый шаг к тому, чтобы стать образцовой парочкой по моде тех лет. Несколько других пар за соседними столиками быьли заняты исключительно собой. Они нам не мешали. А потом будто из-под земли вырос какой-то старый артист. Он заговорил с нами благожелательно и меланхолично, назвал нас «детками», заказал коктейли. Чуть ли не семейная картина. Мы собрались снова потанцевать. Кроме того, я обещал Лизл, что мы с ней в этот вечер еще встретимся. Но вышло по-другому
Не знаю, откуда стало известно, что нагрянула полиция. Всегда ведь в компаниях есть кто-нибудь сильно выпивший, кто старается обратить на себя внимание более или менее удачными шутками, в меру своих способностей. Вот и тогда кто-то выкрикнул: «Встать! Полищш!» Мне не показалось это удачной шуткой. Но очень скоро стало не до шуток. Несколько девушек занервничали, вскочили и испарились, сопровождаемые своими кавалерами. Молодой человек, с головы до ног в черном, да и сам черноглазый и черноволосый, внезапно вышел на середину зальчика, встал, будто народный трибун, и мрачно объявил, что всем нам лучше немедленно убраться. В противном случае нам всем гарантирована ночевка на Алексавдерплац (там тогда находились полицай-президиум и тюрьма). Молодой человек распоряжался так, словно сам был полицейским. Я присмотрелся к нему и сообразил, что этот парень довольно долго сидел здесь, неподалеку и целовался с какой-то девушкой. Девушка исчезла, а он, к сожалению, остался. Кроме того, сейчас я заметил, что на каскетке у него была ликторская эмблема да плюс к тому черная одежда — боже мой! да это же фашистская форма! Странный костюм. Странные манеры. Старый артист медленно поднялся и побрел прочь, тихонько покачиваясь. Внезапно все сделалось похожим на сон.
В большом зале вдруг погас свет, который освещал и наше кафе. Раздались визг, крики. В полумраке все лица стали серыми — и сами мы словно очутились на сцене. «Это правда, насчет полиции?» — спросил я парня в черном. Тот оглушительно гаркнул: «Правда, сынок!» — «А почему? Что случилось?» — «Что случилось? — заорал чернорубашечник. — Это у тебя надо спросить. Есть люди, которым не слишком приятно на все это смотреть», — и он звонко шлепнул стоящую рядом девушку по голой ляжке. Я не понял: был ли он на стороне полиции или его поведение было просто развязным жестом злобного недовольства. Я пожал плечами. «Поглядим, что там происходит, Чарли?» — сказал я. Она кивнула и с покорившей меня преданностью последовала за мной.
В самом деле, повсюду царили суета, неразбериха и легкая паника. Что-то стряслось. Наверное, что-то в высшей степени неприятное, несчастный случай, драка? Может быть, только что здесь была перестрелка между нацистами и коммунистами? Ничего невероятного в этом не было. Мы прошли через все залы кафе. Да! Здесь была полиция. Чако105 и синие мундиры. Они стояли, будто скалы, а вокруг бурлил прибой взбудораженных, пестро одетых участников карнавала. Зато теперь я хоть что-то узнаю. Я неуверенно обратился к одному из полицейских с вежливой улыбкой, как спрашиваешь на улице: «Нам и в самом деле нужно идти домой?»
«Вам разрешается идти домой», — ответил тот, и я отшатнулся, с такой нешуточной угрозой он ответил, медленно, холодно, жестоко. Я взглянул на полицейского и отшатнулся еще раз: потому что увидел его лицо. Вместо привычной добродушной физиономии шупо1<>6 я увидел не лицо—сплошной оскал, зубастую пасть. Парень ощерился, показав мне два ряда плотных желтых зубов, странных для человека. У него были не зубы, а зубки — маленькие, острые, будто у хищной рыбы. Да и во всей его физиономии было что-то щучье: мертвые, бесцветные глаза, бесцветные волосы, бесцветная кожа, бесцветные губы и щучий, сильно выдающийся нос. Очень «нордическое», но, конечно, вовсе не человеческое лицо, скорее крокодилья морда. Я ужаснулся. В первый раз я увидел эсэсовское лицо.
19
Спустя два дня вспыхнул рейхстаг107.
Мало какие из современных исторических событий я «проспал», проворонил столь основательно, как пожар рейхстага. Когда горел рейхстаг, я был в берлинском пригороде, в гостях у своего друга и коллеги-референдария, мы разглагольствовали о политике. Сейчас он довольно крупный военный функционер, абсолютно ««шолитичный». Он занимается подготовкой захвата чужих территорий, но исключительно с технической точки зрения, в полном согласии со своим профессиональным и военным долгом. А тогда он был референдарием, как и я, хорошим товарищем, по натуре несколько сдержанным и суховатым и страдающим от этой суховатости. Слишком тщательно опекаемый родителями, единственный сын и единственная их надежда. Он изо всех сил старался выбраться из ласковой тюрьмы родительского дома. Величайшим огорчением его тогдашней жизни было то, что ему никак не удавалось влюбиться по-настоящему Он не был нацистом. Предстоящие выборы в рейхстаг повергли его в растерянность. Он был националистом, но стоял за ««правовое государство» и никак не мог выпутаться из конфликта между национализмом и правом. До сих пор он голосовал за Немецкую народную партию108, однако сейчас наконец понял, что голосование за нее потеряло всякий смысл. Он намеревался вовсе не ходить на выборы.
