Кто не знает эту великую «уборку» воспоминаний, это погружение в прошлое? Хорошее занятие для дождливого летнего воскресенья. Кто не знает печальную прелесть этого заклинания мертвых, необоримое искушение еще раз все прочесть, еще раз все прожить? Кто не знает этого дурмана, будто от опиума, который одолевает тебя и делает мягким, сентиментальным. Как правило, на это тратится целый день, а по большей части еще и ночь, и чем дольше это длится, тем больше времени уходит на грезы и мечты.
У нас было немногим более трех часов, и мы сломя голову помчались через страну наших грез со скоростью, сравнимой разве что со скоростью погони в мультипликационном фильме. Кроме того, приходилось быть суровыми и многое уничтожать. Только самое ценное могло поместиться в большом ящике, чтобы пылиться там до бог знает какого далекого часа досуга — когда и где доведется его пережить? Все остальное было приговорено к гибели в корзине для бумаг. Скорый суд над собственной юностью. Что весомо? Что идет в счет? Что уничтожить, что пощадить? Мы делались все молчаливее за нашей странной работой. Часы шли. Надо было спешить, спешить убивать или укладывать в гроб собственную юность.
Дважды нас прерывали. П<^^^:^гй раз пришла фрау Ландау и сказала, что приехала машина. Брата Франка сейчас повезут на операцию. Фрау Ландау вместе с мужем поедут в клинику Если Франк хочет попрощаться, то сейчас самое время. «Да», — ответил Франк. Странное прощание: один брат отправлялся на операционный стол, другой в изгнание. («Извини, я на минуту»,—сказал Франк и вышел вслед за своей мамой.
Он отсутствовал ровно пять минут.
Спустя час нас прервали еще раз. В доме не было никого, кроме нас и горничной. Мы услышали отдаленный звонок в дверь, потом к нам постучалась горничная и сказала, что пришли два штурмовика.
Это были толстые, неуклюжие парни в походных сапогах, коричневых рубашках и бриджах: не эсэсовские акулы, скорее ребята вроде тех, что привозят вам из магазина ящик пива и, получив чаевые, берут под козырек, буркнув грубовато-смущенное «спасибо». Новые положение и задание были для них явно непривычны, и, чтобы скрыть растерянность, они изо всех сил подчеркивали свою выправку
«Хайль Гитлер!» — рявкнули они хором.
Пауза. Вслед за тем один штурмовик, тот, что по всем признакам был поглавнее, спросил:
«Вы—доктор Ландау?»
«Нет, — отвечал Франк, — я его сын».
««А вы?»
«А я—друг господина Ландау», — сказал я.
«Где ваш отец?»—допытывались они у Франка.
«С моим братом в клинике», — ответил Франк. Он говорил очень сдержанно, берег слова.
«Что он там делает?»
«Моему брату срочно требуется операщм».
«Тогда другое дело,—штурмовик удовлетворенно кивнул. — А ну-ка покажите нам приемтуто».
«Прошу»,—сказал Франк и распахнул двери. Оба протопали в приемную, пустую, белую и прибранную. Штурмовики строго и опасливо-изучающе оглядели сверкающие медицинские инструменты.
«Кто-нибудь бытл здесь сегодня?»—спросил предводитель.
«Нет», — ответил Франк.
«Тогда другое дело, — повторил главный, кажется, это быша его любимая присказка,—тогда покажите нам другие помещения».
И он с напарником, стуча сапогами, прошел по всем комнатам, бросая вокруг недоверчивые, испыг тующие взгляды, словно судебный исполнитель, высматривающий, на что из имущества наложить арест. «Значит, сегодня никого нет?—наконец спросил он и, после того как Франк это подтвердил, в третий раз повторил: — Тогда другое дело». Мы стояли у входной двери. Штурмовика мялись, как будто понимали, что должны предпринять что-то
еще, но совершенно не знают что... Спустя некоторое время они, прервав общее молчание, оглушительно гаркнули: «Хайль Гитлер)!»—и затопали вниз по лестнице. Мы закрыли за ними дверь и молча вернулись к нашему занятию.
Время бежало. Под конец мы уже не вникали в подробности. Целые пачки писем непросмотренными отправлялись в корзину для бумаг. Наверное, мы куда отчетливее, чем час назад, почувствовали, насколько основательно разрушена наша юность, насколько она теперь стала недействительной. Что уж тут жалеть об остатках, почему бы и их не разрушить? Пожалуйста!
Пять часов. Мы завязали ящик с бумагами и осмотрели результаты своих разрушительных занятий. «Вещи я сложу ночью», — сказал Франк. Потом он позвонил в клинику а я — Чарли. Затем он сказал горничной, что уходит.
«Родители знают о твоей помолвке?»
«Нет. На сегодня с них и так хватит. Пусть все идет, как идет».
На газетном щите висел свежий номер «Атаки»148 с бодрящим заголовком «Знак бури».
Мы сели в электричку и из восточных предместий Берлина поехали через весь город на запад. В вагоне у нас впервые было достаточно времени, чтобы поговорить. Но разумного, связного разговора так и не получилось. Слишком много людей входило и выходило, рассаживалось рядом с нами. И ни об одном из этих людей мы не знали, не враг ли он нам. Кроме того, надо было обдумать те вещи, на которых нам пришлось прерваться, — разного рода поручения и просьбы. Планы Франка были еще очень неясны. В Швейцарии он рассчитывал стать доктором права, учиться и жить на 200 марок в месяц. (Тогда еще можно было посылать за границу 200 марок ежемесячно.) В Швейцарии у Франка был какой-то богатый дядюшка. Наверное, он смог бы помочь хоть чем-то... «Но сначала — выехать. После всего, что случилось, скоро, боюсь, перестанут выпускать».
Действительно, в тот день уже был приготовлен коктейль, который, правда, пока поставили на лед, а выпили спустя пять лет. На вокзале Ваннзее нас встретила девушка Франка, Эллен, ни слова не говоря, она протянула нам газету. Первое, что мы увидели, была заметка: «Вводится выездная виза». Обоснование было все то же: необходимость пресечения клеветнических слухов об ужасах, творящихся в Германии. Ясное дело.
«Черт! — сказал Франк. — Похоже, мы в западне». И Эллен, хорошо воспитанная, прекрасно владеющая собой маленькая дама, молча сжала кулаки и погрозила небу—жест, естественный на сцене или на картине в музее, но для хорошо одетой молодой дамы на берлинском пригородном вокзале он был совсем необычен.
«Наверное, распоряжение не сразу вступит в силу», — предположил я.
«Какая разница,—заметил Франк,—теперь нам в самом деле нужно спешить. Может быть, все-таки повезет. Если же нет, tant pis
17».
Мы молча шли мимо загородных вилл, мимо садов, здесь было тихо, нигде ни следа всего того, что случилось в этот день, ни одного разбитого стекла, ни одной испакощенной витрины. Эллен вцепилась в руку Франка, я нес ящик с бумагами, в котором было все наследство моего друга. Смеркалось, начинал моросить мелкий теплый дождичек. Я почувствовал легкое отупение. Все вещи будто расплывались, теряли свои очертания из-за глубокого чувства нереальности всего происходящего. Конечно, в этом было нечто угрожающее.
