Звучит парадоксально, но все же фактом является то, что действительно большие исторические события разыгрываются между нами, безымянными пешками, затрагивают сердце каждого случайного, частного, приватного человека, и против этих личных и в то же время охватывающих массы решений, которые их субъекты порой даже не осознают, абсолютно бессильны могущественные диктаторы, министры и генералы. Знак, характерный признак этих решающих исторических событий — то, что они никогда не проявляются как массовые; дело в том, что масса, как только она становится таковой, утрачивает способность к действию: настоящее историческое событие всегда проявляется как частное, личное переживание тысяч и миллионов одиночек.
Я говорю не о каких-то туманных исторических конструкциях, но о вещах, чей в высшей степени реальный характер невозможно оспорить. Что, к примеру, быгло причиной поражения Германии и победы1 союзников в 1918 году? Высокое полководческое искусство Фоша157 и Хейга158 и отсталая стратегия Людендорфа? Ни в коей мере! Главной причиной быьло то, что «немецкий солдат», то есть безымянная десятимиллионная масса, внезапно не захотел, как прежде, жертвовать своей жизнью во время каждого наступления и оборонять свои позиции до последнего бойца. Где произошло это решающее изменение? Не на тайных бунтовских сходках немецких солдат, но в сердце каждого из них, каждого в отдельности. Большинство из солдат едва ли сумели бы1 найти подходящие выгражения, чтобы рассказать о происшедшей с ними перемене; это в высшей степени сложное, судьбоносное в полном смысле слова, психологическое явление каждый из них выгразил бы разве что возгласом: «Дерьмо!» Если бы среди солдат нашлись бы обладающие даром слова и если бы их спросили о случившемся, то каждый рассказал бы о множестве в высшей степени случайных, в высшей степени частных (а также и не слишком интересных и не слишком значительный) мыслей, чувств и переживаний; здесь оказались бы письма из дома, личные отношения с фельдфебелем, соображения насчет кормежки и размышления о войне, ну и (поскольку каждый немец немного философ) о смысле и ценности жизни. Не мое дело анализировать психологические процессы, решившие исход той войны, однако думаю, они представляют интерес для всех, кто считает, что рано или поздно эти процессы—или подобные им—должны быть описаны.
Меня занимает другое, интересное, важное и сложное явление подобного рода, а именно те душевные движения, реакции и превращения, которые, будучи синхронными и массовыми, как раз и сделали возможным существование третьего рейха Гитлера и ныне образуют его невидимый фундамент.
В истории возникновения третьего рейха есть одна неразрешимая загадка, которая, как мне кажется, еще интереснее, чем вопрос о том, кто же поджег рейхстаг. Вот эта загадка: а где, собственно говоря, были немцы? Еще 5 марта 1933 года большинство их голосовало против Гитлера. Что стало с этим большинством? Оно умерло? Исчезло с лица земли? Или, хоть и не сразу но сделалось нацистским? Как могло случиться то, что с их стороны не было ни одной заметной реакции?
Наверное, многие из моих читателей были знакомы в прошлом с каким-нибудь немцем, и, наверное, большинство моих читателей не без оснований полагают, что их немецкие знакомые — нормальные, дружелюбные, цивилизованные, люди как люди, если оставить в стороне некоторые национальные особенности (впрочем, они есть у всех). Наверное, почти все мои читатели, когда слышат речи, раздающиеся из Германии, и чувствуют запах, которым оттуда несет, думают о своих немецких знакомых и в ужасе спрашивают: «Что с ними? Неужели их место—в этом сумасшедшем доме? Неужели они не замечают того, что делают с ними и от их имени делают с другими? А может, они все это одобряют? Что же это за люди? Кем мы должны их считать?»
На самом деле за этими непонятными вещами стоят странные психические явления и психический опыт—в высшей степени странные явления и многое раскрывающие психические процессы, чьи исторические последствия невозможно предвидеть. Эти явления и занимают меня. К ним не подступиться, если не изучить их там, где они разыгрываются: в частной жизни, в чувствах и мыслях отдельного немца. Там они разыгрываются прежде всего потому что уже давно после расчистки политического пространства агрессивное и прожорливое государство ведет наступление на частную жизнь. Оно и там занято своим делом: выбрасыванием вон или порабощением противников, непокорных ему людей; в приватнейшем, интимном мире идет сегодня в Германии борьба, которую не рассмотреть, глядя в бинокли на поля политических сражений. Что человек ест и пьет, кого он любит, что делает в свободное время, с кем общается, мрачен он или весел, что он читает и какие картины вешает на стену—вот форма, в которой сегодня в Германии идет политическая борьба; вот поле, на котором уже сегодня решается исход сражений грядущей мировой войны. Звучит неправдоподобно, гротескно, но это так!
Поэтому я полагаю, что, рассказывая свою, казалось бы, такую частную, такую незначительную историю, я на самом деле веду речь о подлинной истории—и, возможно, о будущей истории. Поэтому я даже рад, что моя личность не столь уж значительный, выдающийся объект для изображения; будь она более значительной, она была бы менее типичной. И наконец, поэтому я надеюсь, что могу предложить серьезному читателю, у которого нет времени на пустяки и который ждет от книги настоящей информации и настоящей пользы, мою сугубо личную хронику.
Конечно, я готов попросить прощения у простого, непритязательного читателя, дарящего мне свое расположение и участие без всяких условий и готового читать историю странной жизни в странных обстоятельствах—ради нее самой. Извините меня за это отступление и за любые другие отступления того же рода. Я не могу от них отказаться потому, что мои размышления, как мне кажется, непосредственно связаны с перипетиями моей истории. Однако чем же еще я заслужу прощение, если не продолжу рассказ как можно скорее?
27
Первое апреля было высшей точкой начала нацистской революции. В следующие недели все указывало на то, что история вновь возвращается в сферу газетных сообщений. Конечно, террор продолжался, праздники и шествия продолжались, но вовсе не в мартовском tempo furioso
18. Концлагеря стали обычным государственным учреждением. Предлагалось привыкнуть к ним и держать язык за зубами. «Выравнивание»!, то есть захват нацистами всех учреждений, местных органов власти, руководства крупных компаний, союзов, обществ и прочих объединений, шло полным ходом, но теперь оно было педантично-систематичным; теперь оно проходило в полном соответствии с законами и распоряжениями, а не как дикие и непредсказуемые «отдельные акции». Нацистская революция обзавелась чиновничьей физиономией. Образовалась, например, некая «почва фактов» — на нее немцы в силу старой своей привычки непременно желали опереться.
Снова разрешили покупать продукты и вещи в еврейских магазинах. Правда, это не поощрялось, призыв к бойкоту никто не отменял. Многочисленные плакаты клеймили неприсоединение к бойкоту как «предательство родины», но запрета еврейских магазинов все же не было. Штурмовики не стояли больше перед дверями этих магазинов. Правда, еврейские служащие, врачи, адвокаты, журналисты были уволены, но по закону, в согласии с таким-то и таким-то параграфом. Кроме того, имелись исключения для фронтовиков и для старых людей, служивших в имперской армии. Можно ли было требовать большего? Суды, деятельность которых была приостановлена на целую неделю, вновь получили разрешение заседать и заниматься практикой. Конечно, упразднили несменяемость судей, но опять-таки в соответствии с законом. Одновременно этим судьям, которых теперь в любую минуту могли вышвырнуть на улицу, втолковывали, мол, им дана неизмеримо большая власть, чем прежде, — теперь они не просто судьи, но «народные судьи», «судьи-короли»! Теперь им не нужно боязливо оглядываться на закон. Им не обязательно придерживаться буквы закона. Все понятно?
