Ведь то, что они называют «невиданным подъемом Германии», показывает, что приносить эти жертвы выгодно, что за такие жертвы вознаграждают. Они не замечают того, что нации, как и человеку, нет пользы, если они приобретут весь мир, но потеряют душу. Они не замечают и того, что своему патриотизму или тому, что называют патриотизмом, они приносят в жертву не только себя, но и свою страну.
Ибо Германия перестала быть Германией, и это сделало прощание неизбежным. Немецкие националисты сами ее разрушили. Стало ясно как день: отказ от собственной страны ради сохранения верности себе—это только внешняя сторона конфликта. Подлинный мучительный конфликт, разумеется скрытый за великим множеством фраз и плоских доводов, разыгрывался между национализмом и верностью своей собственной стране.
Германия, та, которую я и подобные мне люди считали «нашей страной», была в конце концов не просто большая или очень большая клякса на географической карте Европы. Наша страна имела совершенно определенные характерные черты: гуманность, открытость всему миру, глубокая основательность философии, неудовлетворенность миром и самим собой; отважная решимость вновь и вновь браться за неподъемное дело, отказываться от него и снова браться, самокритика, любовь к истине, объективность, высокая требовательность к себе, точность, многоликость, некоторая неповоротливость, удивительным образом соединенная со страстью к свободнейшим импровизациям, медлительность и серьезность, но в то же время творчество, созидание, когда, шутя и играя, рождают на свет всё новые и новые формы, которые затем отбрасываются прочь как негодные попытки; уважение ко всему своеобычному и своеобразному; незлобивость, великодушие, сентиментальность, музыкальность, но прежде всего великая свобода: нечто парящее, безмерное, не покоряющееся чему бы то ни было и ничем не связывающее себя. Втайне мы гордились тем, что наша страна в духовном отношении— страна безграничных возможностей. И во всяком случае это была та страна, с которой мы чувствовали прочную связь, та Германия, которая была нашим домом.
Эта Германия уничтожена и растоптана немецкими националистами, и наконец стало понятно, кто ее смертельный враг: немецкий национализм и «германский рейх». Тот, кто хранит верность Германии, тот, кто хочет и дальше принадлежать этой стране, должен иметь мужество для осознания этого факта и всех его последствий.
Национализм, то есть национальное самолюбование и самообожествление, — опасная духовная болезнь, способная исказить и отвратительно исковеркать черты любой нации, точно так же как эгоизм и тщеславие искажают и коверкают черты любого человека. Но нигде эта болезнь не принимает такого злобного и разрушительного характера, как в Германии, именно потому что внутренняя сущность «Германии» — широкость, открытость, всесторонность и даже в определенном смысле самоотверженность. У других народов национализм, уж коли они ему подвержены, остается случайной, акцидентной слабостью, отнюдь не затрагивающей их субстанциональных качеств. Но в Германии именно национализм уничтожает основные достоинства национального характера. Этим объясняется то, почему немцы — в здоровом состоянии, вне всякого сомнения, тонкий, способный к состраданию и очень человечный народ — в тот миг, когда их охватывает националистическое безумие, перестают быть людьми, превращаются в бесчеловечных бестий, зараженных такой лютой злобой, на какую не способен ни один народ. Немцы, как раз таки немцы и только немцы теряют из-за национализма ядро своей человеческой сути, своей экзистенции, свое ««I». Эта болезнь, которая у других народов поражает только габитус, у немцев сжирает душу. Французский националист в самых разных обстоятельствах остается типичным (и даже очень симпатичным) французом. Немец, зараженный национализмом, перестает быть немцем, впрочем, он и человеком-то быть перестает. Суть его деятельности—построение третьего рейха и разрушение Германии.
Разумеется, нельзя представлять себе дело так, будто Германия и ее культура в 1932 году переживали пышный расцвет, а нацисты одним ударом превратили этот расцвет в груду развалин. История саморазрушения Германии патологическим национализмом началась куда как давно; и следовало бы эту историю написать. Самый большой ее парадокс состоит в том, что всякий раз актом саморазрушения становилась победоносная война, внешний триумф. Сто пятьдесят лет тому назад Германия переживала подъем; война» 1813
1815 годов201 нанесла ей первый удар, отбросивший ее назад; войны 1864-1870 годов202 — второй. Ницше был первым, кто пророчески заметил: немецкая культура потерпела поражение в своей войне с германской империей, с ««ерманским рейхом»^3. Именно тогда Германия на долгое время потеряла всякую возможность найти для своего политического существования адекватную форму; она была втиснута в прусско-немецкую империю Бисмарка, словно в смирительную рубашку С тех пор в Германии не было уважения к политическому представительству (разве что в ее католической частило*—немецкие правые, националисты, ненавидели немецкий парламентаризм, немецкие левые, марксисты, его игнорировали. Однако сама Германия тихо и упрямо продолжала существовать в обыденной жизни— до 1933 года. Германию еще можно было найти в домах, семьях, литературных кружках и дружеских компаниях, в редакциях журналов и газет, театрах, концертных залах, издательствах, в самых разных центрах общественной жизни, от церкви до кабаре.
Только нацисты с их решительностью и организаторскими способностями смогли вычистить все и истребить даже намек на германский дух. Не Австрия и не Чехословакия были первыми оккупированными нацистами странами; сначала нацисты оккупировали Германию. То, что оккупация проходила под лозунгом «ГГрмания, вставай!», было излюбленным нацистским трюком — и одновременно важной частью их разрушительной работы.
Немцу, который чувствовал себя связанным с Германией, а не просто с каким-то образованием, занимающим определенное географическое пространство, не оставалось ничего, кроме прощания: как бы ужасно ни было прощание, цена которого — потеря своей страны. Впрочем, именно широта и всесторонняя открытость настоящего немецкого характера позволяют немцам перенести эту потерю легче, чем другим народам. Любая чужбина—это чувствовалось все неотвратимее — будет роднее «рейха» Адольфа Гитлера. И может быть, — об этом порой говорили с тихой надеждой, — где-нибудь, на чужбине, удастся воссоздать кусочек Германии.
32
Да, тогда в Германии возлагали кое-какие надежды на эмиграцию. Они были не слишком-то обоснованными, но в рейхе вообще не на что было надеяться, а жить без надежды трудно, вот и надеялись на какое-то будущее за пределами рейха.
Другой надеждой, разумеется в кавычках, — ведь за несколько месяцев до нацистской революции она была скорее кошмаром, чем надеждой, да и до сих пор многие и многие так и не могут сказать: надежда это или кошмар,—итак, другой «надеждой» была «заграница». «Заграницей» в Германии издавна были Англия или Франция. Долго ли еще эти страны будут безучастно наблюдать за тем, что творится в Германии? Неужели левых гуманистов в Англии и Франции не ужасает неприкрытая варварская тирания, установленная совсем недалеко от их границ, — а у правых националистов разве не вызывает тревогу стремительный подъем немецкого милитаризма и открытое, с первых дней не скрывавшееся нацистами вооружение Германии? Разве не должны Англия и Франция, независимо от того, правые или левые там у власти, в какой-то момент потерять терпение, применить пока еще во много раз превосходящую военную мощь и в одну неделю покончить со зловещим призраком? Или придется допустить мысль, что политики этих стран поражены слепотой. При всем желании не верилось, что эти политики могут спокойно смотреть на то, как в Германии открыто точат ножи на их страны, и позволят усыпить себя «речами о мире», подлинный смысл которых был ясен каждому школьнику в Германии2^.
