Одаажды я по-настоящему испугался за нее именно потому, что она была родом из Австрии. Как раз тогда австрийский пресс-атташе ночью был поднят с постели, арестован и выслан из Германии. «Мы» были очень недовольны Австрией за то, что она не хотела к «нам» присоединяться. В ответ на это Доль-фус225 выслал из Вены одного или даже нескольких нацистов—точно не помню; но помню, что пресса в один голос подняла вой по поводу чудовищной провокации со стороны австрийского правительства: «Провокация не останется безнаказанной — будет дан ответ», — таков был лейтмотив; а в чем же мог заключаться ответ, как не в высылке из Германии всех австрийцев? Однако нам с Тэдди все благоприятствовало. У Гитлера возникли какие-то трудности или ему просто было не до того, и он позабыл дать ответ австрийцам226. Ответа не последовало. Тэдди смогла остаться.
«Да уж, — сказала Тэдди,—в Германию я приехала в последний раз, это точно». Тогда я рассказал Тэдди, что собираюсь в Париж, и мы принялись строить планы: моментально, со скоростью воздушного замка, вырос небольшой международный театрик, в нем работали студенты, а возможно, и артисты-эмигранты. «Как вообще обстоят дела у немецких эмигрантов?» — спросил я с надеждой и получил весьма уклончивый, но очевидно печальный ответ. «Бедные ребята не в лучшей форме», — мягко сказала Тэдди.
Так прошло несколько дней, а потом грянул гром. Тэдди рассказала мне, вернее, мне пришлось ее выспрашивать и разгадывать загадки, пока наконец не выяснилось, что она выходит замуж. Очень скоро. Сразу после своего возвращения. «Метер Эндрюс?»— спросил я, озаренный внезапной догадкой (Эвдрюс занимал не такое большое место в ее рассказах). Она кивнула. «Прекрасно», — сказал я. Мы сидели на террасе «Римского кафе», ныне совершенно опустевшем месте встреч берлинской писательской богемы, напротив Гщдэхнискирхе227. Толстые, квадратные, романские башни церкви внезапно надвинулись на меня и замкнулись вокруг стенами подземелья.
«Mon pauvre vieux
20, это очень плохо?» — спросила Тэдди.
Я отрицательно покачал головой.
Потом она сказала нечто такое, что словно омыло меня сладкой и скорбной волной. У нас с Тэдди никогда не заходила речь о женитьбе, да и сама наша любовная история прервалась как раз тогда, когда могла бы зайти речь о таких вещах. Я никогда не предполагал, что значу для нее хоть немножко больше, чем просто друг среди многих ее друзей. Кем она была для меня, я никогда ей не говорил. Да и как о таких вещах скажешь? Это прозвучало бы уж слишком патетично. Наша дружба чуралась патетики. Самые интимные, самые доверительные ее моменты были окрашены шутливым тоном.
«Да ведь мы с тобой теперь не могли бы пожениться, — сказала она. — На что я тебе здесь?»
«Значит, ты думала об этом?» — спросил я. Она ответила, смеясь над моей непонятливостью: «О да!» А потом ласково сказала: «Одаако я еще здесь.!»
Итак, прощание, снова прощание, но на сей раз столь сильное, звучное, как ни одно другое. Все казалось прекрасным, все казалось подготовкой к трем неделям, что нам остались: все отступило на задний план — больше не было ни друзей, ни обязанностей, никого и ничего, что могло бы помешать мне проводить с Тэдди все время с утра и до позднего вечера, принадлежать только ей. И она, казалось, приехала только ради меня—пусть даже чтобы со мной проститься.
Тогда мне представлялось, будто все на время исчезло, отпустив меня на три недели: германский рейх смилостивился и убрал лапу, уже занесенную надо мной (мне все еще не прислали повестки); мои родители уехали; бедная Чарли болела и лежала в клинике—казалось, будто своей болезнью она решила оказать мне страшную, не слишком приемлемую для меня услугу. Понимаю: я должен был отнестись к этому по-другому.
Три недели пролетели, как три дня. Между прочим, никакой идиллии не было; у нас просто не оставалось времени, чтобы разыгрывать любовную пару или говорить о наших чувствах. За эти недели Тэдди организовала отъезд своей матери, старой, маленькой дамы, утратившей понимание современного мира, тихо и безнадежно жившей посреди своих старых вещей. Мы бегали по учреждениям и экспедиторским фирмам, часами просиживали в службе обмена валюты, ежедневно что-то планировали и организовывали и в конце концов проследили за переездом матери Тэдци, даже наняли грузчиков для перевозки ее мебели. Обвал, обрыв и отъезд: сюжет этой пьесы я знал назубок. Но в эти три недели обвал, обрыв и отъезд заняли весь тот короткий, предоставленный нам временем и вечностью срок, в который должна была уместиться огромная, многолетняя, робкая страсть. В эти недели мы были неразлучны, как недавно помолвленные, и так близки и душевно связаны, будто старая супружеская чета. То было время без пустот, без «мертвых» мест.
Мы были счастливы, даже когда дожидались разрешения на обмен валюты, и обсуждали, что можно, а что нельзя говорить чиновникам.
В конце концов выяснилось, что валюту больше определенной суммы вывозить не разрешается. «Наплевать, — сказала мне Тэдди,—вывезу деньги контрабандой. Но обворовать нас не дам...»
«А если тебя задержат?»
««Не задержат, — сказала она, сияя от уверенности в себе. — Я знаю, как их облапошить. Вцдишь ли, я умею переплетать книги». В течение нескольких дней мы весьма увлеченно и изобретательно изготовляли книжные переплеты, засев, как в крепости, в давно осиротевшей комнате Тэдди. Мы не поскупились на картон, клейстер, бумагу, чтобы спрятать под переплеты стомарковые купюры. Однажды, увлеченные работой, мы случайно увидели в зеркале наши разгоряченные лица. «Рожи опытных преступников, ничего не скажешь», — заметила Тэдди, и на какое-то время работа встала. В другой раз позвонили в дверь, и, как когда-то у Ландау, явились два штурмовика: теперь они на что-то собирали деньги, зловеще погромыхивая жестяными копилками228. Я дерзко сказал: «Сожалею», — и захлопнул дверь перед их носом. С Тэдди в тылу я чувствовал неописуемый задор.
Изредка ночью я просыпался, и тогда весь мир представал серым, словно расстрельный плац. В эти часы, и только в эти, я отчетливо сознавал, что все кончено. В Париже Тэдди ждал мистер Эндрюс. Когда я приеду в Париж, Тэдди уже будет миссис Эндрюс. Этот парень был слишком симпатичным, чтобы его обманывать. Наверное, у них будут дети. От этой мысли одолевала тоска. Я видел Эндрюса как наяву — каким он запомнился мне два года тому назад, в то смешное время, когда Тэдци осталась в Париже наперекор своей семье, эдакая блудная дочь, без денег и с великим множеством друзей, каждый из которых добивался ее расположения, стараясь урвать побольше ее внимания, и устраивал сцены ревности, но никто не мог ей помочь (я ведь тоже был не лучше прочих); а потом в крохотный неприбранный номер отеля пришел к Тэдци молчаливый мистер Эндрюс, уселся, задрав длинные ноги на каминную полку, и предложил Тэдци давать ему совершенно излишние, абсолютно бесполезные уроки немецкого языка. Он приходил с натянутой усмешкой, советовал что-нибудь дельное и полезное, после чего скромно удалялся. Терпеливый человек. Теперь он станет мужем Тэдди. Англичанин. Ну почему, почему англичанам достаются все блага и драгоценности мира: Индия и Египет, Гибралтар и Кипр, Австралия и Южная Африка, золотоносные земли и Канада, а теперь еще и Тэдди в придачу! А бедному немцу, вроде меня, вместо этого — нацисты. Такие вот смертно-тоскливые мысли приходили ко мне, если я просыпался ночью в злую минуту.
