Но днем все забывалось. Днем я был счастлив. Стояла ранняя золотая осень, и каждый день сияло солнце. Повестки все еще не прислали! Финансовая служба, полицейский участок, консульство, после полудня, если повезет, — Тиргартен. Может быть, покатаемся на лодке. И целый день — Тэдци.
Vorwarts aber und ruckwarts wollen wir Nichts sehn. Uns wiegen lassen, wie Auf schwankem Kahne der See
21.
35
Спустя четыре недели я уже носил военные сапоги, форму и нарукавную повязку со свастикой; спустя четыре недели я уже маршировал в колонне таких же, как я, в окрестностях Ютербога229 и пел вместе со всеми «Ввдишь зарю на востоке?..», «Бранденбургскую пустошь» и прочие походные песни. Было у нас и знамя. Разумеется, знамя со свастикой. Его несли перед нашей колонной. И когда мы шли через деревню, то прохожие вскидывали руки в нацистском приветствии или поспешно скрывались, скользнув в ближайшую дверь. Они знали по опыту, что могут быть избиты нами ((стало быть, и мной), если не вскинут руку при виде знамени. Что толку если я—и некоторые из нашей колонны — сами прятались в подворотни при виде нацистских знамен, когда еще не маршировали под этими знаменами. А теперь маршировали, и одно это означало для встреченного прохожего молчаливую угрозу избиения. И каждый нас приветствовал — или убегал. Из страха перед нами. Из страха передо мной.
Еще и сегодня мне делается тошно, когда я вспоминаю эту ситуацию. В ней, как в скорлупе ореха, был заключен весь третий рейх.
36
Ютербог—гарнизонныга город на юге Бранденбурга. Прекрасныш осенним утром мы встретились там на вокзале: сто или пятьдесят молодых людей, собранный со всех областей Германии, — на руке плащ, в другой руке чемодан, на лицах легкая растерянность. Никто в точности не знал, что нам предстояло; каждый недоумевал, а что мы, собственно говоря, здесь забыли? Вообще-то, мы собирались сдать асессорские экзамены — и по этой причине нам нежданно-негаданно повелели прибыть на негостеприимный провинциальный вокзал. Наверное, иные из нас втайне вооружились скепсисом и иронией против обещанного нам «мировоззренческого воспитании». Но вряд ли кто-то быш готов к странной, нелепо-авантюрной ситуации: мы стоим со своими чемоданчиками на вокзале, и у нас нет иной заботы, кроме как прибыть в место под названием «Новый лагерь»230, о котором никто ничего не знал; для чего — опять-таки неведомо. Никто нас не встретил. В конце концов мы договорились с каким-то водителем, тот обещал отвезти на своем грузовике наши чемоданы, он же объяснил нам, как добраться до «Нового лагеря»: несколько километров по шоссе. Кто-то предложил найти еще какие-то машины и доехать, но большинство решительно
отвергло такое предложение: хорошо же нас примут в лагере военной подготовки, если мы, как важные господа, подкатим к казармам в автомобилях! Кое-кто был в форме штурмовиков. Один из них, видимо вождь по натуре, скомандовал: «В колонну по три стройся! Шагом марш!» — и поскольку иных предложений не последовало, мы выполнили приказание и после некоторой толкотни и неразберихи построились в колонну по три и двинулись по шоссе. Внезапно ситуация преобразилась—теперь это была типично немецкая картинка: рекруты на марше.
Штурмовики, их было шесть или восемь человек, шли впереди; мы топали вслед за ним, стараясь идти в ногу: символическая картина. Те, что шагали впереди, попытались затянуть строевые песни: сначала песни штурмовиков, потом солдатские, наконец, народные. Очень скоро выяснилось, что мы не знаем слов или знаем только первый куплет. Так что запевалы бросили свою затею, и мы молча маршировали вдоль по шоссе. Справа и слева от нас под осенним солнцем лежала голая плоская равнина. Покуда я маршировал, мысли мои тоже отправились в путешествие, и я подивился тому окольному пути, который должен был в конце концов привести меня в Париж.
По прибытии в лагерь мы принялись ждать. Мы стояли по команде «вольно» и в некотором недоумении наблюдали за тем, как другие референдарии, обитавшие здесь, по всей видимости, давно, огромными метлами гоняли между бараками целые тучи пыли. (Спустя неделю мы уже знали, что это называется «уборка территории» и является обычным субботне-воскресным времяпрепровождением.) При этом они пели в том особом отрывистом ритме, введенном в немецкий обиход нацистами, весьма своеобразные песни. Я вслушался в текст и очень скоро понял, что они поют сатирические куплеты, полные издевок над «Павшими в марте»,—так называли тех, кто после мартовской победы нацистов тоже быстренько сделался нацистом. Несколько минут я пребывал в счастливой и абсолютно беспочвенной надежде. Довольно скоро я заметил, что насмешка в этих песнях идет совсем с другой стороны, не с той, о которой я подумал в силу своей неизжитой наивности. Там пелось:
Im Jahre drei und dreipig Da war der Kaimpf vorbei...
Im Jahre drei und dreipig Da ging der feine Mann Zu dem Monturenschneider,
Kauft sich die schonsten Kleider,
Jetzt gibt das Arschloch auch noch an...
22
Это были ядреные песни штурмовиков, «старых бойцов». Занятно, что парни, залихватски горланившие эти песни, сами были по большей части «Павшими в марте» — или еще не успели ими стать...
Разобраться в этом было трудновато, поскольку все носили одинаковую серую форму, нарукавные повязки со свастикой, и все горланили на один лад: жестко и отрывисто. Я с опаской приглядывался к тем, кто еще не распевал песни и был одет в гражданское, пытался определить, кто из них нацист, а кто... Поди знай. Во всяком случае, осторожность не помешает. Наверное, и они присматривались ко мне.
Вот так мы стояли и ждали, ждали и стояли с перерывами часа три или четыре — не меньше. В перерывах мы получили сапоги, котелки, нарукавные повязки со свастикой и порцию картофельного супа. После каждой «выдачи» мы ждали следующей еще примерно с полчаса. Мы словно находились внутри огромной медленной машины, в которой каждые полчаса что-то щелкало и совершался поворот. Потом—медосмотр, грубый и несколько оскорбительный беглый медосмотр военного образца: высуньте язык, приспустите штаны, «Венертгаески-ми заболеваниями болели?», стетоскоп — к груди, свет настольной лампы—между ног, молоточком— по коленке: здоров! После чего состоялось «размещение» в огромной казарме с сорока или пятьюдесятью двухъярусными кроватями, шкафчиками и двумя длинными столами с лавками. Все имело совершенно недвусмысленный военный облик; самое забавное бышо то, что мы вовсе не хотели стать солдатами, мы хотели сдать асессорский экзамен. Да нам никто и не говорил, что мы должны стать солдатами; не бышо сказано ни слова, хотя мы уже получили первые наставления.
А именно. Нам велели построиться на плацу. Распоряжался старшина, штурмовик. Не рядовой штурмовик, но штурмфюрер. На обшлаге у него было три звездочки. В этот день я узнал: это означает —штурмфюрер, а штурмфюрер нечто вроде Гауптмана в армии. В остальном же он быгл таким же референдарием, как и все мы. Нельзя сказать, чтобы он выгглядел совсем уж не симпатично. Маленький, изящный, брюнетистый юноша с быстрыми, живыми глазами, вовсе не головорез. И все-таки выражение его лица — трудно определимое — чем-то настораживало; к тому же оно быгло мне знакомо и будило мучительные воспоминания. Внезапно я понял: это быгла в точности та самая намертво приставшая к лицу наглость, с которой не расставался старина Брок со времени своего обращения в нацистскую веру.
