– Марк, миленький, пожалуйста, не ходи туда больше! – взмолилась Полла. – Если ты меня любишь! Тебя и так чуть не покалечили!
Лукан гневно взглянул на нее здоровым глазом:
– И что ты предлагаешь? В следующий раз, когда он меня позовет, я скажу: «Прости, о цезарь! Меня не пускает супруга! Я ставлю ее выше тебя и повинуюсь в первую очередь ей». Если не хочешь сама прислуживать в харчевне во время его пиршеств, как это у нас теперь делают многие благородные матроны, мирись с тем, что я участвую хотя бы в чем-то, чтобы нас не трогали… Не хотел тебе говорить, но ты меня вынудила.
Последние слова он проговорил, понизив голос. Полла осеклась. Она и не подозревала, что́ ей может угрожать и от чего, оказывается, оберегает ее муж, в самом прямом смысле подставляя под удар себя… Как мало она все-таки знает о жизни в большом мире!
– Но неужели никто не может отказаться? – спросила она, помолчав. – А как же… Тразея Пет? Он тоже ходит с Нероном в ночные походы?
– Ты когда-нибудь видела этого Тразею? – поморщился Лукан. – Он уже точно достиг аристотелевских семи седмиц человеческой жизни
[97]. И у него вечно выражение лица, как у школьного учителя, когда тот приказывает выдрать мальчишку розгой. Кто ж его станет звать для развлечений? Даже и в голову не придет.
– Ты недолюбливаешь его?
– Нет. Его нельзя не уважать. Но мне кажется, что он застыл в своем преклонении перед той республикой, которая была. У моего дяди более трезвый взгляд, хотя он тоже чтит Катона. Однако дядя понимает, что повернуть время вспять невозможно.
– Ладно, что нам теперь говорить о Тразее и о республике? – вздохнула Полла. – Я за тебя переживаю! Это слишком высокая цена даже за наше общее спокойствие.
– Ничего страшного! – беспечно махнул рукой Лукан. – Обычная мужская жизнь. Вам, женщинам, этого не понять. А мужчинам приходится иногда наносить удар, иногда принимать. Согласен, все это было глупо, но не менее глупо впадать в отчаяние из-за каждого синяка. По крайней мере, это впечатление я могу вставить куда-нибудь в поэму.
– Ну, знаешь ли! – покачала головой Полла. – Если ты захочешь все сражения описывать по личным впечатлениям, ты сам падешь в первом же бою!
Лукан засмеялся:
– Не беспокойся! Я все понимаю. И вполне в состоянии позаботиться о своей безопасности.
Потом Полла еще расспросила и хорошенько отчитала бывших при Лукане телохранителей. Те вместо ответа на ее вопросы только оправдывались, и никто из них не мог объяснить, что и как произошло. Все лишь сходились на том, что господин, как обычно, был вместе с цезарем и его ближайшей свитой, а они следовали поодаль и сами несколько ослабили бдительность, полагая, что в таком окружении ему ничто не угрожает.
В тот же день Нерон прислал Лукану письмо, в котором осведомлялся о здоровье друга и желал ему скорейшего выздоровления. У Поллы почему-то мелькнула мысль, что не без ведома цезаря все совершилось, но додумывать ее до конца она побоялась.
В последующие дни казалось, что все обошлось без последствий. Ссадины затянулись, отечность вокруг глаза спала, чернота постепенно таяла. Однако оказалось все несколько хуже: поэта стали часто мучить головные боли и ночные ужасы. Полла была уверена, что именно под воздействием их он рисовал страшные картины, от которых она содрогалась: описание зловещего священного леса, безжалостно вырубленного Цезарем, пугающие подробности битв, ранений. Лукан теперь взял за правило каждый день прочитывать ей то, что сочинил.
Однажды они вдвоем коротали зимний вечер в библиотеке, при свете масляных ламп. Лукан стоя читал, разложив папирус на предназначенном для чтения складном столике с односкатным верхом, а Полла, сидя в кресле, с удовольствием по очереди вертела в руках новенькие книжки, только что принесенные от издателя
[98], вдыхая свежий запах кожи, нового папируса, чернил и киновари, переворачивая свитки до последней, титульной, страницы
[99], чтобы увидеть красиво выписанные красным заглавия: «Марка Аннея Лукана “Илиакон», «Марка Аннея Лукана Катахтонион», «Марка Аннея Лукана речь в защиту Октавия Сагитты». Между тем Лукан декламировал нараспев:
… Выпустил меткий Лигдам снаряд из пращи балеарской
Твердым свинцом он пробил виски молодому Тиррену,
Ведшему яростный бой на высоком носу корабельном.
Мышцы снаряд разорвал и с кровью пролившейся очи
Выпали вдруг из глазниц: стоит боец, пораженный
Сумраком, вставшим вокруг, и смертным считает сей сумрак…
– Зачем ты это пишешь? – не выдержала Полла, уже усвоившая правило не перебивать мужа, когда он читает. – Ты как будто упиваешься этим ужасом! Меня чуть не стошнило…
Лукан с размаху швырнул папирус на мозаичный пол.
– Ничего ты не понимаешь! – отрезал он. – Ты думаешь, война – это только Ахиллес благородный, шлемоблещущий Гектор да благочестивый Эней? У, женщины! Ничегошеньки вы не смыслите ни в чем, безмозглые создания! Ты «Илиаду» вообще читала? Или только выискивала про Андромаху да про Юнону на Иде? Помнишь, в каких страшных подробностях Гомер рисует войну?
…И в чело устремленного острым копьем Агамемнон
Грянул, копья не сдержал ни шелом его меднотяжелый:
Быстро сквозь медь и сквозь кость пролетело и, в череп ворвавшись,
С кровью смесило весь мозг и смирило его в нападенье…
[100]От этого тебя не тошнит? Да, я хочу, чтобы мои читатели содрогнулись от ужаса… Потому что я говорю о страшном!
– Послушай! – не обращая внимания на выпад против женщин, сказала Полла. Она уже знала, что такие вещи надо просто пропускать мимо ушей, как и вообще запальчивый тон мужа: – Я помню, когда ты читал… на нашей свадьбе, ты говорил, что хочешь рассказать о «ночи Рима», чтобы на ее фоне стали яснее добрые дела цезаря. Но время идет, и… я что-то больше не вижу этих добрых дел! Или я чего-то не знаю? Не суди строго: я правда мало узнаю новостей, мне не от кого, у меня даже подруг нет, в основном я слышу сплетни, которые повторяют слуги, да если в твоих разговорах с друзьями что перехвачу… Что там за восстание в Британии, о котором все говорят? Кто такая эта Боудикка, женщина, устрашившая римские легионы? И то, что творится в Городе, меня пугает. А ты… Ты, кажется, решил показать одну тьму, и чем дальше, тем она мрачнее…
