Лектика ожидала у выхода. Фабий, посадив их в лектику, сунул в руки Поллы письменную дощечку, шепнув: «Прочитайте это оба и не расстраивайтесь!»
Только за пределами дворца Полла решилась прочесть то, что он дал, с трудом разбирая буквы в сгущающихся сумерках. Но там было всего две неполных гекзаметрических строчки:
…Я видел, я сам видел, книжка,
Что у Мидаса-царя ослиные уши…
– Что это? – спросила она.
– Это Персий написал. И он прав! Так оно и есть! – ответил Лукан без улыбки, впервые нарушая молчание. И тут же продолжил с отчаянием в голосе. – Полла, ну скажи, как это назвать? Как такое было возможно? Это же откровенное издевательство! Не рассылал он никому никаких приглашений! И я уверен, что никаких неотложных дел у него не было! Он просто решил показать мне, что я ничтожество!
– Тебе не кажется, что он мстит нам обоим за «Безумного Геркулеса»?
Лукан так и ахнул:
– Но как же можно сравнивать? Ты была беременна, тебе стало плохо, только поэтому я решился уйти. Я предполагал, что он обидится, но никак не думал, что он настолько злопамятен и настолько мелочен!
– Выходит, ты приписывал ему чрезмерное великодушие. Кроме того, помнишь, тот же Персий говорил, что чем лучше ты будешь писать, тем больше будет недовольство цезаря. Видимо, так оно и есть.
– Да, ну конечно! Он завидует мне! Почему Дедал сбросил со стены Тала? Из зависти! – Лукан наконец вышел из оцепенения и вслед за этими словами начал извергать проклятия, так что Полла лишь порадовалась, что он так долго молчал до этого, и только заклинала его говорить потише.
По возвращении домой она заставила мужа выпить ге́мину
[109] несмешанного вина с толченым корнем тимьяна, что считалось действенным средством от печали, и уложила спать в надежде, что завтрашний день принесет нечто лучшее.
3
Огорчение от неудачных рецитаций понемногу забылось, и Лукан с удвоенным рвением взялся за продолжение поэмы. И вновь в тиши библиотеки Полла внимала его чтению:
Знайте, бойцы, лишь на краткую ночь еще вы свободны:
Надо последний свой час в это малое время обдумать.
Жизнь не бывает кратка для того, кто в ней время имеет,
Чтоб отыскать свою смерть, и слава – не ниже той смерти,
Юноши, если идти грядущей судьбине навстречу.
Жизни неведом нам срок, – и всем одинаково славно,
Гибель рукою маня, обрывать последние миги,
Юные годы терять, на которые много надежды
Мы возлагали пред тем. Никто тут желать себе смерти
Не принужден. Путь к бегству закрыт, грозят отовсюду
Граждане – наши враги: но всяческий страх исчезает,
Если решишь умереть; пожелай же того, что так нужно!..
Ее тревожили эти размышления о ранней смерти, но радовало то, что в новой, четвертой, книге не было столь пугающих описаний страданий. Однако эти ее сугубо женские тревоги и радости уступали место восхищению его стихом, его даром. Откуда, правда, он берет эти созвучия? Как они рождаются в его душе, в его уме? Как будто для него естественнее говорить стихами, чем прозой! Нет, он определенно любимец муз, может быть даже… полубог! Он, такой родной и близкий, ее Марк, которого она знает и любит со всеми его слабостями, подчас совсем детскими и забавными, как, например, его мальчишеское пристрастие к каленым орехам или неизжитая привычка грызть ногти, – но в котором всегда остается какая-то непостижимая загадка…
Следующим ударом стала для них отставка Сенеки. После смерти Бурра было уже ясно, что она не заставит себя долго ждать. У Нерона появились новые приближенные, наиболее видное место среди которых занимал сменивший Бурра на посту префекта преторианцев Софоний Тигеллин, человек темного происхождения, уже немолодой, но не уступавший распутным юнцам в тяге к самому гнусному разврату. Эти новые любимцы внушали цезарю, что Сенека лишь прикрывается маской стоического философа, на самом же деле одержим страстью к наживе, что именно непомерные проценты, которыми философ обложил Британию, привели к восстанию в этой стране, что богатством своим он превосходит самого принцепса и к тому же стремится затмить его в поэтической славе, ибо, не довольствуясь сочинением философских трактатов, все чаще пишет стихи.
Узнав о таких обвинениях против себя, а также заметив, что цезарь стал все настойчивее избегать его общества, Сенека добился личного приема и сам попросил бывшего воспитанника отпустить его на покой, оставив ему немногое для достойной и безбедной жизни, излишками же его имущества распорядиться по своему усмотрению. Нерон ответил притворно-благосклонной речью, заверив наставника, что отнюдь не считает его богатство чрезмерным и не видит причин для его сокращения. Обменявшись такими любезностями, они расстались с видимостью былой приязни, однако к прежнему образу жизни Сенека не вернулся и удалился в свое небольшое поместье в двух милях от Рима. Перед отъездом он навестил племянника в его доме.
Как обычно, философ казался бодрым. Только несколько излишняя напористость его речи и небывалая откровенность выдавали его глубокое волнение.
– Ну что ж, дети мои! У меня на старости лет начинается новая жизнь, – сказал он с усмешкой, усевшись в предложенное ему кресло. – Наверное, оно и к лучшему. Я давно мечтал об ученом досуге – теперь остаток моей жизни будет посвящен ему. Моя Паулина останется довольна: наконец-то я смогу уделять ей достаточно внимания. И буду рад видеть вас обоих у себя в гостях. Помнишь, Марк, как мы с тобой в прежние годы говорили о небесных явлениях? Я показывал тебе созвездия, рассказывал, как каждое из них называется и почему… Полла, ты не поверишь, но я помню твоего мужа и певца фарсальской битвы еще младенцем с первыми зубками – тебе, Марк, не было и года, когда тебя привезли сюда из Испании. Младенцы – они, конечно, все одинаковы, но ты, казалось, отличался от всех: ты был уже таким смышленым! С каким интересом мы тогда наблюдали за твоими первыми шагами, первыми словами… Это было горестное для нас время, когда у нас один за другим умирали дети, поэтому твоя жизнерадостность нас особенно восхищала.
Полла, слушая его, умиленно заулыбалась, Лукан же недовольно нахмурился.
– Ну а потом нам с тобой надолго пришлось расстаться, – продолжал Сенека, – и, вернувшись с Корсики, я вновь увидел тебя наполовину беззубым, но уже девятилетним мальчуганом. Правда, отсутствие зубов можно было заметить, только когда ты улыбался, а улыбался ты поначалу мало, был серьезен, как юный Катон. Как выяснилось, это было всего лишь из-за того, что кто-то из взрослых над тобой пошутил, а ты обиделся. Но мы с тобой быстро подружились. В этом возрасте ты был уже личностью! С тобой было по-настоящему интересно говорить. Твои вопросы нередко ставили меня в тупик, заставляли по-новому взглянуть на то, что я, казалось, прекрасно знал. Эх, жаль, мой милый, что по моей должности не ты был моим главным воспитанником! Хотя, несомненно, ты им стал. Короче, если пожелаешь, можно возобновить эти наши беседы.
